Аннотация: Любимая книга из тех, что писал. Хочу, чтобы ее прочли мои друзья.
ПРОЛОГ
У вас не было среди друзей очкарика? Того самого, который хорошо учится и думает, что ему известны ответы на все вопросы. Ну да ладно, по крайней мере, у которого на все есть собственное, четко сформулированное мнение. Не было? А я им был и оставался другом Дана (не смотря на мою занудность в некотором отношении).
Зато у вас один мир, а у меня целых два. Тот второй вам совершенно не знаком и почти не доступен. А мне нужно, лишь снять очки. Это странный и загадочно - притягательный мир, уверяю вас. В нем потеряна определенность, в нем всегда чего-то недостает.
Он приходит незвано, когда идет дождь. Он таится за каждым омытым водой стеклом. Там волшебные источники света в радужной оболочке. Там любой предмет, как бы немного растворен в пространстве.
Чуть размытыми границами, он охватывает еще непринадлежащее ему, и тут же делится с остальными своим самым лакомым кусочком. И как местные жители не наступают друг другу на пятки? Не перестаю удивляться.
Я был еще очень маленьким, когда понял, что человеческий мир такой же, только совсем чуть-чуть. Наш учитель физики говорит, что мы не замечаем этого, и только самые точные приборы могут уловить сей эффект. Откуда он знает, чего я могу видеть, а чего нет?
Наш мир делится на крошечные, живые клеточки, но мы, к сожалению, не знаем, где между ними промежутки. Говорят, что в этих промежутках можно обнаружить целую вселенную, правда на очень короткий момент времени. Но муравьи ведь живут быстрее нас. А что если им чего-нибудь заметно?
Скорость распространения волны зависит в основном от среды, в которой она бежит. Энергия - суть не только масса, но и количество колебаний в секунду. В вакууме луч света движется с максимально возможной скоростью. Труднее прочего понять, что резонанс и эхо одно и тоже явление...
Но пространство состоит из маленьких кубиков. Получается, для того чтобы перемещаться по их границам, необходимо вычислить формулу резонанса вакуума.
Я узнал, что еще древние, вовсю пользовались резонансом, дабы переносить свой голос на далекие расстояния. Индейцы Инка строили каналы звука в культовых пирамидах, для поддержания духа магии у неверующих окружающих. В их книгах я и нашел эпос о Волшебной Раковине. Может именно с этого, все и началось.
Головоногие в докембрийские периоды
Предания о Желтой Раковине уходят в самую толщу истории той стороны. Как никто не скажет, что было наперед курица или яйцо, так никто не знает, что появилось прежде Раковина или Та Сторона. Скорее всего, обе вещи практически неразделимы. Я думаю, что они и развивались вместе, подгоняя друг друга самыми необычайными способами.
Первая глава этой захватывающей истории, сообщает о славном житии моллюска по имени Монос. Собственно имени у него отродясь не имелось. Имя, оно для разговора нужно или окликнуть товарища надо, а под водой ничего такого не случалось. Но в тот момент, когда очень мудрый кто-то придумал, как запечатлеть для других Великое Предание (не используя сложные приемы зарисовки), имя Монос фигурировало с полной определенностью.
Ни Монос, ни его собратья плодоносные не подозревали, что ровно через два миллиарда лет, они будут определены как моллюски бесхребетные. А у наших доблестных ученых разным бесхребетным заранее отказано в малейшем намеке на индивидуальность и осознание.
Впрочем, нет в этом ничего удивительного. Ведь в принадлежности к разуму, человечество отказало всем, кроме себя. Высшая степень справедливости. Двигаться по жизни с такой изощренной глупостью как наша, никто, никогда не сможет.
Тем не менее, извилин мозга (самого дурацкого критерия развитости) у моллюсков имелось гораздо больше, чем у любого кандидата и даже доктора средних наук. Моллюски собственно, целиком из оного мозга и состояли, что и предопределило мощнейшее развитие их сенсорной способности.
Размножались представители голово-телого вида спорадически, используя течения, приливы и отливы. Почти всю сознательную жизнь моллюски проводили на месте рождения, передвигаясь только при очень чрезвычайных обстоятельствах. Как-то так получилось, что в докембрийские периоды все необходимое для жизни и пропитания оказывалось под рукой. Но попадались и вопиющие исключения.
Вот к примеру, бродяга - Монос. Вроде нормальный с виду моллюск, головоногий опять же. Но с самой ранней юности втемяшилась в него крамольная идея путешествий. На ней собственно Монос и погорел. Если такое в воде возможно. Отвернулись от него все, включая наиболее близких родственников. И спровадили в места отдаленные, только знали бы как!
Нет, непосредственно до душевных лечебниц подводные жители в социальном развитии не добрались. Не существовало у них индивидуумов в белых халатах с недоверчивыми, вечно жующими вас глазами.
Но имелось еще моллюсковое Общественное Мнение. И в дебрях столь запутанного мнения, Монос оставался не таким как все, без ценза оседлости что ли, побегушкой какой разгильдяйской. Из тех, что кажется, конечностями думают. Его так бы и прозвали, если б могли - Бродяга Монос.
Ведь что может быть прекраснее родной маленькой ложбинки, бугорочка, трещинки с карликово - культурненьким садиком из диковинных и привычных взгляду растеньиц? Что вам приятнее, чем понятная, родная близость родного дома?!
Эта извечная мягкость пастельных тонов, нежность и цикличность теплых течений. И несмолкаемый Голос нашей радостной братии - гладкий фон чего-то свойского, привычно незыблемого. Голос особый имелся у моллюсков, один на всех, один над всеми общий и неделимый. Я же говорил про их немыслимые экстрасенсорные способности.
Словно говорливый, респектабельный зародыш прямо в твоих мозгах. Голос и укажет, Голос и направит в нужную обществу сторону. И родились мы с ним вместе и ощутили Главного Друга, сразу же в момент рождения. Только Голос и постарше, и поопытней на неизведанное количество поколений.
Когда видишь сразу все, за всех вместе взятых, границы мира размываются, и остается только теплота взаимного прикосновения. Спокойная уверенность в каждом шаге, в настоящем, прошлом, будущем.
Частности в таком приятном и уверенном состоянии как-то теряются, и любое возмущение быстро затухает в инертной среде. Мы масса, нам принадлежит мир. И на знании одного столь сильного факта, здижется хлипкая уверенность во всеобщей непотопляемости.
Но, вот беда, родился Монос с некоторым незаметным со стороны дефектом. Голос общества ему лишь чуть слышен, а вторить молитвам и ораториям Монос не умел совершенно. Может волна, на которой шел экстрасенсорный обмен колоний моллюсков, оказалась не его волной, или частота сдвинута набекрень что ли? Как говорится - в семье не без урода.
Нет, он конечно информировался, как обживаются другие новые долины, впадины и бугорки, как нас становится больше с каждой секундой, и что Голос громче и плодовитее, Монос понимал. Но время от времени, острая сталь боли разрезала его напополам. Некоторая часть Голоса, неслышная нормальным оседлым, становилась моллюску непереносимой. Она прокатывалась через сознание гологоногого мутанта нескончаемым потоком ужаса и безысходности, но, к счастью, исчезала так же быстро и бесследно как и проявлялась.
Волна страха заставляла судорожно сокращаться недоразвитые конечности бедноногого моллюска. Слепая, беспорядочная оторопь движения, уносила тело прочь от дикого вопля пространства. Это было похоже на обморок, и даже на приступ эпилепсии, но болезни такой моллюски не знали отродясь. Хотя со стороны приступы такой хвори отвратительны наверняка.
Годы шли, и жизнь делала "добровольного" изгнанника Моноса все более непохожим на сидней - сородичей. Его рудиментарные отростки для прикрепления к неровностям дна, развились во вполне способные к передвижению конечности. Но хвастаться собственным уродством - удовольствие из последних. В детстве бродяга - в зрелости изгой.
Вынужденное одиночество отдаляло его от родичей и родных мест. Некоторые из его соплеменников открыто заявляли о его антиобщественных, крамольных настроениях. Монос старался не попадаться им на глаза, не участвовать в общественной Голосовой жизни.
От безделья и нежелания быть лишним изгой-моллюск предпринимал по-настоящему рискованные экспедиции, ползая по скалам, продираясь сквозь аляпово - разноцветные коралловые заросли. Он всплывал к изменчивой кромке поверхности, сжимался в комок нервов в глубоководных впадинах.
Уже через несколько лет Монос не плохо знал близлежащие окресности и опасности, поджидающие тех, кто шарахается по их закоулкам. Конечно, он лишался великого дара общения с себе подобными. Экспедитора никто признавали и не понимали чем дальше, тем больше. Потом даже забыли и смирились с его редким сосуществованием на этой почве. Ну, урод, так урод, что с ним поделаешь? Конечности разнообразные, голова собственная. Как ему к остальным шаровидным приткнуться?
Все чаще моллюск подавлял, не слушал умиротворяющие Голоса оседлого ценза сородичей и в поступках полагался только на собственные суждения, да приобретенный в скитаниях опыт. Потеря успокоения, вызванная ежистым разрывом с альма-матер, гнала его дальше от родных мест обитания. Ему мучительно не хватало чего- то. Он и сам бы не объяснил чего, ведь моллюски размножаются спорадически.
Может желание сие, называлось инстинктом самосохранения или поиском вечной новизны или еще какой-нибудь ерундой. Да кто из нас поймет головотелых моллюсков, тем более в докембрийские периоды?
Вода чуть уловимо изменилась. Послышалось колебание чужой жизни. Оболочка впитывала первые отголоски света нового подводного дня. Монос вытянулся всем телом образуя воронку, шевельнул мускулами и заглотил первую порцию планктона.
Пора двигать рудиментами. Еще вчера он решил обследовать небольшое ущельице, уходящее вдаль - вверх к мутной опасности полосы прибоя. Вяло перебирая конечностями, Монос направлялся к цели и одновременно переваривал первый, легенький завтрак. Уже с полчаса, он находился в наиболее блаженной стадии усвоения питательных веществ.
Впрочем сытая радость жизни, не мешала моллюску устрашающе вещать во весь его внутренний голос - "ПОБЕРЕГИСЬ". И некоторые не светом, да духом питающиеся обитатели океана (в радиусе метров, так десяти) воспринимали эти вопли откровенно болезненно.
Даже сейчас, мы иногда слушаемся внутреннего голоса и не жуем того, что грозит превратиться в летальное несварение желудка. А в те далекие времена, зубастые и пастистые, просто обходили счастливых обладателей внутренней предупреждалки одиннадцатой дорожкой.
И вдруг Монос почувствовал, что волна от его экстрасенсорного эхолота проваливается куда-то в пустоту. Не полностью конечно, а какая-то, но вполне солидная часть составляющей. Ни прямого тебе, ни вторичного резонансного отражения. Любопытствующий Монос чуточку посомневался, да опять не утерпел, и направился к необычному предмету.
Однако при ближайшем рассмотрении, объект оказался не из ряда вон выходящим. Он достаточно невелик, не обладает свойствами чего-либо жирного или съедобного. И все-таки что-то выделяло его среди прочих.
Ну, конечно же, не пустота внутри. С пещерами и кавернами Монос встречался ранее и восторга от их острых углов не поимел никакого. Да и быстро заводящиеся, не изгоняемые никакими способами паразиты, не прибавляли вместилищам особого очарования.
Симметрия, - сказали бы мы, правильная, геометрическая гармоничность и соразмерность. Так сказать круг, имеющий и начало, и конец. Спираль - особая фигура и Вселенская категория. Но Монос то, не умел болтать совершенно, а заинтересовался открытием не меньше, чем тугодум Пифагор прямоугольным треугольником.
Хитрый моллюск подобрался поближе и замер, приняв форму и цвет рядового камушка. Он давно понимал, что прежде чем пощупать, необходимо подождать. Да и спешить в то утро было некуда.
Последний лохмат ила медленно вальсируя, опустился на предназначенное ему место. Жизнь замерла. Только далеко вверху росплески Солнца смешиваясь с гребешками волн, опускали вниз длинные, болтливые щупальца-лучи и искрились усмешками наперегонки.
Черный провал звал к себе Моноса. Он скалился бездной страха в немыслимой пустоте. Он не мог быть живым, Монос знал это. Но он был жизнью, и Монос чувствовал истину каждой, отдельно взятой клеточкой сенсорного тела-мозга.
Незнакомец и притягивал и отталкивал, как все неоднозначное, как все имеющее две стороны, как все лежащее в нескольких плоскостях восприятия.
Охватываемая одним взглядом и делящаяся на тысячи неподдающихся описанию сегментов, раковина светилась жизнью, но как-то по-особому. Она оставалась только выражением большого, и не будучи одушевленной в единственности, тем не менее жила.
И тут Монос опять услышал Голос сородичей. Видно где-то рядышком, располагалась очень свеженькая незнакомая для него колония. Трубный Глас разразился необычайной мощью и ужасом, как раз той частотной составляющей, что била Моноса полной, насыщенной болью, горечью и безнадежностью.
Горячими волнами, Голос прокатился сквозь моллюска, заставил тело биться в конвульсиях. Конечности разгибались и сгибались. Они сами несли беспомощную оболочку моллюска головоного к провалу неизвестности. Так Монос и обрел Желтую Раковину или она сама обрела главного Владельца. И именно тогда он увидел свой первый сон наяву.
Пилигримы
В этом немом движении все было захватывающим. Тысячи пилигримов надвинув слепые капюшоны на самый нос, зачем-то несли горящие факела высоко над головой, огненной лавиной плыли в пустоту. Монос видел их откуда-то сверху, но захоти, мог прикоснуться любому в один миг. Во снах случается многое...
Ночь расступалась перед пилигримами, завлекая их в нескончаемую, темную бездну. Она намеренно подавалась тщедушным светлячкам. Для идущих же, факела, соединяющиеся блесками света в единую мощную реку, придавали шествию вид особой весомости и осмысленности. Чаши огня воплощались гордостью бессилия, не сознающего самое себя.
Только Пустота знала цель их мерного, неторопливого движения, и только Пустота могла охватить тонкие нити сущности его предназначения. В ней не имелось места для категорий, усталости или лжи. Она оставалась проникающе неделимой и бесконечной. А пилигримы?! Пилигримы огненной рекой разрезали темную бесконечность. Казалось, что разрезали...
Ведь само время только пыль у Пустоты на устах. Оно поддается движению, а любая слабость унижает и стирает значение дотла. Ведь только Пустоте некуда спешить, ибо нет ничего в мире, стоящего ее потерь и находок. Необъятно тело ее, всевмещающе ее существование.
И все-таки смещение крошечных огоньков на неоватном, безликом фоне. Есть в нем что-то магически завораживающее. Что-то, что касалось пальчиками желания даже темного тела бездны.
Может это дети ее, тысячами ножек колышут вселенную, заставляя воздыхать мироздание. Может это новая эра стоит у порога, меняя напропалую Мир на своем пути, плодясь волнами света и не оставляя места для собственной Матери. Да и кто его знает, что было там - в тени капюшонов?
Внутри оказалось тихо и как-то по-домашнему уютно. Проснувшийся спозаранку Монос удобно расположил свое тельце-желе домика. Потягиваясь со сна, он попытался дотянутся до самых дальних, внутренних стенок спирали, но это не удалось. Странно, ведь Раковина казалось совсем небольшой.
Но его извечный зуд конечностей прекратился совершенно, и теплая радость успокоения разлилась по головоногому телу. Так хорошо и спокойно моллюск еще не чувствовал себя никогда. Ему никуда отсюда не хотелось, и всякие непонятные сны казались нелепыми наветами ночи. Какие - такие пилигримы?! Какие - такие капюшоны в те самые докембрийсие периоды?! Полнейшая чушь!
Пошерудив песочком, нанесенным волнами вовнутрь через вход Раковины, Монос собрал его в кучку и выплюнул наружу. Теперь стало уютно до безобразия, и он решил вздремнуть еще, не надолго конечно.
Уже через пару дней Монос окончательно обустроился внутри нового жилища -Раковины. В ней в действительности много необычного, но почти все оно, оставалось приятным. Вот только Голос сородичей пропадал здесь безвозвратно, и незнакомое, щемящее чувство терзало тело - мозг бедного моллюска. Я бы назвал его неразделенным одиночеством. Но где нам понять мысленный симбиоз головоногих колоний?!
Переливы их Голоса сложны и полифоничны. Они как многослойный пирог несут счастливым обладателям и пользователям и все мыслимые чувства, и всю возможную информацию. Отдельные разделы составляют житейскую хронику, и конечно достижения того, что мы называем искусством и наукой (у моллюсков это конгломерат обозначенный символом познания Мира). А многое прочее, что очертить словами я не в состоянии?
Пустота, по крайней мере в мире головотелых, имеет склонность заполняться тем, что попадется ей под руки снаружи. Монос например, проводил вынужденное затворничество в длительных экспедициях, размышлениях о смысле жизни и прочих занятиях, свойственных пустоте одиночества.
Впрочем из самых дальних экспедиций Монос вынес одно прелюбопытное наблюдение - в том внешнем мире, не находилось ничего более загадочного, чем его уютное жилище. Конечно, моллюск исследовал множество других раковин. Некоторые из них формой и внешним лоском, препорядочно напоминали Желтую, но внутри, внутри Желтая оставалось по особенному живой.
Со временем, Раковина стала не только неотъемлемой частью обитателя, но как-то загадочно влияла на его "я", выступая в роли катализатора необычайных идей и открытий.
И что же у нас внутри?!
В этом сне Монос падал в бесконечность. Он обрел совершенную невесомость. Его тело будто бы парило в пустоте, но оставалось абсолютно спокойным за собственную сохранность. Оно отдавалось новому, как мы отдаемся мягким, прибрежным волнам моря: беспечно, без колебаний и привычной суеты.
Тысячи голосов его собратьев, мирно щебетали на уже незнакомом моллюску языке. Монос попытался увидеть их, но вместо этого с опозданием обнаружил странную наполненность бесконечности его окружающей. Она оказалась вся, словно губка водой, затоплена игольчатым светом. Свет был настолько ярким и чистым, что у моллюска рябило в глазах. Его яркость ни с чем не сравнить. Даже полоса прибоя, где солнце проникает в океан через огромные пузырьки, и та замутнена илом, песком, водорослями. Пространство Раковины сияло невероятной чистотой. Монос впервые задумался над тем, а что же находиться за полосой прибоя, там, где кончается океан.
Впереди его ожидало великое множество открытий. Моллюск еще не обнаружил, что выше, над ним, океаном и Землей в немыслимой, искрящейся пустоте обитают другие планеты и даже другие звезды. Монос не знал, что краски того высокого мира, также ярки и первозданны.
Нити - лучи внутри Раковины не оставались прямы на всем протяжении. Порой они изгибались контрастными симметричными зебрами и синусоидами, иногда даже замыкаясь в блистающие круги или танцующие спирали.
Еще большее удивление несло то, что нити одновременно воспринимались как гармонически изогнутые поверхности или Нечто, не имеющее названия, но обладающее гораздо большим количеством измерений, чем мир, который его окружает.
Порой Нечто, дугами изгибало спины и так круто стремилось в пустоту, что мир лопался и являл себя новоиспеченным мыльным пузырем, таившим во внутренностях иные дали и открытия.
Они живые, - кольнула вспышка уверенности, где-то глубоко в сознании Моноса. Но изменчивый хоровод линий, напрочь отрицал привычный нам смысл бытия. Он оставался глубоко нелинейным и алогичным. Само понятие ЦЕЛИ как желания к достижению, внутренне противоречило его настрою.
Неизведанный мир изначально совершенен и замкнут из себя, на себя. В нем отсутствует причинность и необходимость выживания. Он не принимает развития, так как не существует без гармонии с самого начала.
Этот мир ничего не требовал, а только показывал кому-то потустороннему грани и изгибы феерии энергетического потока. Мир купался в чудовищно чуждом нам восприятии, как мы купаемся в мягких, прибрежных волнах теплого моря.
И все-таки это была его Раковина. Просто она изогнулась в каком-то космически - масштабном прыжке в абстракцию. Только теперь Монос по-настоящему ощутил безразмерность своего уютного домика. Каждая пора тела Раковины при приближении, расширялось до пути, превосходящего длинной любые мыслимые пределы.
Монос почувствовал себя находящимся внутри многогранного шара, где любое направление воплощалось новой реальностью, новой жизнью, до срока ожидающей всей полноты неминуемого осуществления.
Если бы это было возможным... Горькое сожаление одиночества кольнуло душу моллюска в самую уязвимую ее часть. Ели бы это оказалось возможным... Он бы забрал всех своих сородичей сюда, в этот блистающий мир и открыл им, что вселенная вовсе не карликовый садик. Он бы показал им, куда приводят мечты. Здесь хватит места любому и каждому. Пространство мечты имеет совершенно иное измерение.
Раковина принимала его неназойливо, чуточку беспечно, но с немыслимым споойствием, силой и добротой. Оставалось непонятным, как столь огромное, насыщенное до краев Нечто может воспринимать и любить свою ничтожную малость? Это в ней самое удивительное. Целый океан энергии, совершенно не смущаясь ситуации, беседовал с крошечной каплей о ее мелких суетливых делах. Им было о чем поговорить!
Безмолвие
Сознание возвращалось мучительно медленно. Оно словно испытывало непосильный гнет, чего-то вязкого и обжигающе холодного. Моносу казалось, что кто-то выпивает его силу, вбирает в себя частицу за частицей животворную влагу, энергию.
Потом проявилось бледное, мутное пятно. Оно непрестанно разрасталось, заслоняло темноту сна, спасительного неведения. И вместе с ним нахлынуло одиночество горькое, жалеющее самое себя. Печать, налагающая неотвратимость скорби, как покрывало на окружающее бессилие.
Наконец, свет сфокусировался в определенную картину и Монос прозрел. Мир стал кристально чистым. Суета жизни еще не заполонила пространство. Только камни и песок составляли грани суровой, холодной реальности. Никаких следов мягкости - резкость и однозначность. Предельная чистота и определенность, без всякой копошащейся череды и повседневной мелочности живого.
Зачатки инстинкта захватили тело моллюска в судорожные объятия, заставили сжаться в комок и забиться как можно дальше вглубь спасительного убежища. Пространство вокруг его Раковины было напрочь лишено всяких следов жизни. Со дня сонной лощины исчезли все, даже самые крошечные ее обитатели! Сами воды океана были кристально чисты и лишены привкусов и ароматов существующей в нем жизни.
Каждая грань мертвого камня, песчинки, кристалла будто приблизилась и сверкала удивительной чистотой. Казалось, что в единый миг все живое вокруг было выпито единым глотком небытия. Остался лишь холодный и чистый мир камня и мертвой воды. Казалось, что Монос, защищенный покровами Раковины, остался на этом свете один одинешенек. Слава Раковине! Только казалось.
А беда состояла в том, что моллюсков ели. И самое интересное в этом скабрезном положении, оказалось то, что сами моллюски о столь досадном обстоятельстве, даже не подозревали. Впрочем, едят и нас, и всех остальных, но мы совершенно не желаем подозревать об этом. В этой глупости с тех самых докембрийских периодов не изменилось к лучшему. Уж лучше слепота, чем зрение, знание неминуемости собственного окончания.
Интересное вам скажу занятие, ни о чем не подозревать. Жил себе, к примеру, гражданин в маленьком уютном городишке, на берегу большой и быстро текущей реки. Жил человек, и ни о чем не подозревал.
И вот однажды, в абсолютно нерабочий, воскресный день, отправился гражданин покупаться на эту самую реку. И что думаете? Напился и утонул? Как же, как же, остался целехонек. Вот только гражданином числиться перестал. Нету того города. Прорвала река дамбу и унесла город в прошлое в далекие края. Унесла без суда и разумного следствия. Ни найти, ни догнать, ни дожить до него.
И все же чего из них не стало, гражданина или города? Может и не было никого города на берегу реки..., и гражданина который удумал купаться на реку... Так и реки может не было?
Сеть
Сеть воистину огромна. Ее тело - бесконечный, двумерный арабеск бахромы, истонченный пресыщенным одиночеством и усталостью. Ее рваные края теряются в пространстве слизистыми нитями, пересечениями, пустотой. Она не кажется единой, полнит осколками темные впадины и трещины, кусками цепляется за сточенные конуса подводных скал и все же осознает себя. Она только процесс, она поглотитель. Сонное, мутное марево глубин трепещет перед ней. Ведь Сеть единственная и главная в этом мире, она созидает его чистоту и правильность.
Покой, покой, тогда ей хотелось одного покоя. Сеть распластывалась на самом дне, самой глубокой бездны и отдыхала от бешеного ритма, когда-то составлявшего смысл ее существования.
Но суетливые, настырные твари - мельчайшие частички грязной, мутной жизни, они не отпускали ее. Твари падали на тело сверху, будто обжигающие капельки кислотного дождя. Они превращали ее расслабленную плоть в сплошную, болезненную рану. Они рыли бесконечные ходы в ее внутренностях. Они зачинали и рождались в ней, они испражнялись в ее тело. Сеть становилась немыслимо вялой и рыхлой. Она почти переставала существовать в единстве и тогда просыпалась.
Вдруг, по бесконечно долгому телу пробегала судорога ярости. Она тянулась из конца в конец несколько дней. И только затем, после бешеной пляски боли и усталости от прошлого, ее тело покрывалась потом.
Сеть менялась на глазах. Ее волокна утончались и утончались. Они освобождались от лишнего и чужого. Они вновь становились собой. Боль побуждала к действию. Боль зачинала разум, собирала в спираль отголоски и ощущения, сплетала огненный жгут мысленного потока.
Сжатие было таково, что вода булькатила вокруг, и раскаленный пар мириадами пузырьков устремлялся вверх к поверхности. Волокна ее тела превращались в нити. Но нити эти, уступали в прочности только камню. Да и то лишь потому, что камень не имел смысла, и не насыщал тело.
Потом начинали набухать пищеварительные комки. Сгустки нитей свернутые в рулоны образовывали ядра - поглотители. Все то, что донимало ее долгие годы, сейчас шло в ход. Оно предназначалось, как исходный материал. Сеть готовилась к настоящему поглощению. Сеть осознавала себя правой, и движение начиналось. Но медленно, неторопливо, даже изящно. Царица мира возвращалась и осматривала свои владения.
Над миром парила его тень. Боль отпускала, и Сеть плавно скользила, прогоняя себя через пространство. Тень накрывала горы и долины, рифы и впадины.
Она неспешно дрейфовала над суетливым уютом колоний и поселений моллюсков. Тень внимала их Голосу и узнавала про очередные достижения того, что головотелые обозначали символом познания Мира. Она радовалась красоте и теплоте их декоративных садов, с улыбкой слушала щебет детворы. Она спокойна и уверенна в своем предназначении. Лишь аляпавая игра разноцветных бликов в толще воды, игра и ее тень - они вдвоем в целом мире.
Тень пропускала через себя тот свет, который насыщает и согревает их души. Она пропитывала собой небо, но оставалась так бледна, что казалась только отблеском, самым мимолетным ощущением, на пределе всякой чувствительности.
И опять, без видимой причины по телу пробегала легкая, быстрая судорога. Затем еще и еще. Тень превращалась в поверхность бешено бьющегося студня, сплетения из тончайших стальных нитей, зудящих в неопределенности.
Просыпались ее сила и предназначение. Движения обретали общий смысл. Нити напрягались так, что звенели сами для себя. Эта была музыка сказочной гармонии. Она звала в небеса, она открывала высший смысл и предназначение происходящего! Одной стороной Сеть приближалась к кромке поверхности океана, другая, нижняя сторона волочилась, обдирая дно. Тень обретала великую жажду жизни, и Сеть двигалась, двигалась, набирая немыслимую, всепоглощающую скорость.
В маленьком театре падал занавес. Несмотря на громкие бис и браво, актеры не спешили на сцену раскланиваться публике. Таково особое устройство нашего маленького театра. А на новое представление набирали новых актеров.
Вдумайтесь, как удобно, рационально, когда одна и та же премьера длится на протяжении тысячелетий! Даже то, что пьеса откровенно не нова, не замечается совершенно. Ведь каждый актер вносит свое, личностное, неповторимое дарование в побитый молью сюжет. Он играет один раз. Он не надоедлив. Он бесподобен. Он не требует комиссионных.
Сеть очищала все. Ее не успевали заметить, и смерть не успевали осознать. Такая смерть подобна вспышке молнии. В конце концов, каждый хочет видеть ее такой. Зачем подозревать, догадываться и ужасаться своих ожиданий?!
А моллюски по-прежнему не любили путешествовать. Кто хочет отрываться от родного дома, когда все хорошее заключается только в нем? Наша уверенность в общественной правильности и безопасности безгранична. В градациях и смысле Великого Голоса моллюсков не имелось терминологии для точных обозначений мест и количества поселений. Единственным свидетелем перемещения Сети оказывался тот самый, не слышимый остальными, предсмертный крик на предельной частоте.
Потом, со временем, почувствовав неодолимую тяжесть усвоенного, переваренного Сеть опускалась на дно. А немногие оставшиеся в живых, осваивали новые территории, отпочковывали новые колонии и создавали новые, распрекрасные сады карликового благополучия.
Но что-то сместилось в наших песочных часах. Ведь именно в тот достославный момент на галерке появился первый зритель нашего представления. Правда, к мнению галерки мы почти не прислушиваемся. Но времени, чтобы внять его голосу, похоже, остается предостаточно. Монос не знал ни одного моллюска, умершего естественной смертью. А может, костлявая смерть, еще не вооружилась печально знаменитой косой в те самые докембрийские периоды.
Мой друг Дан
Только что окончился праздник. Разом опустевшая площадь слегка подрастерялась в столь негаданно наступившей тишине. Да и не удивительно. Творится, понимаешь ли, что попало.
Сморщенные, усеянные проседью пыли и песка резиновые обрывки, по инерции и скудоумию считают себя яркими воздушными шариками. А маленькие, втоптанные в асфальт красные тряпочки, продолжают мнить державными флагами.
Но их праздник кончился, и сновали оранжево - синие бомбовозы-жуки поливальных машин, и вода, словно грязь, уносила ушедшее. Их влекло вниз бурлящими ручейками сточной воды, которые на несколько минут, как есть попревращались в движение воли судеб.
Впрочем, кто знает - было ли маленькое маленьким, и станет ли большое большим? Кто знает... По крайней мере, не я в теперешнем положении.
А как славно нам было. Каким раскатистым, тысячеголосым эхом неслось по прямоугольным изгибам улиц троекратное ура. Дребезжали стекла, и стаи городских, пижонистых голубей веером рассыпались в иссине - чистом небе. А они шли вперед, и смеющиеся девчонки бросали в их сторону букетики цветов. Так было, как поется в уважаемой песне, и даже не понарошку.
Да, каждому фрукту свое время и свои зубы, - праздник окончился. Скрылись в поворотах и подворотнях колонны демонстрантов, оставили за спинами площадь, усыпанную просроченными атрибутами веселья. После наполненности мир кажется безлюдным.
Я не могу не сказать о том, что именно сейчас, произошла еще одна замечательная победа нашего трудового народа. Еще один гигантский шаг в светлое, трудовое будущее коммунистического характера.
Идеологически грамотный народ ужасно радовался, и как следствие столь халявной радости, местами оказался пьян совершенно как свинья.
Т.е. весь в целом, народ попадался пьяным умеренно и понемногу. Иногда он даже шел навстречу кучками довольно симпатичных гражданок молодой, еще нетронутой наружности и навеселе.
Да вот отдельные, тут и сям снующие экземпляры, необычайно смахивали на немытых поросюков и соответственно, гнездились по канавам и арыкам социалистически не подобающим способом.
Некоторые (уже упомянутые) гражданочки навеселе, пытались запечатлеть на юном и благородном челе нашего Героя отнюдь не невинные поцелуи. Они (поцелуи) пахли ягодным перегаром и тайком выкуренными сигаретами.
Аль-пенистка моя! - дразнились дамы строками из популярной до оскомины песенки и разражались смехом и шушуканьем. (Нина-а, ну перестань. Ну вот, налилась же коза! А я теперь провожай ее до дому).
Сложившиеся обстоятельства и в комплексе, и в частностях приводили Дана в не шибко хорошее настроение. А вопрошающая пожрать подошва левого ботинка, вовсе навевала уныние однообразным шарканьем и губопришлепыванием.
Тем более что ботинки эти назывались вибрамами расхваленной московской фабрики 'Скороход'. Новые, моднячие, из толстой свиной кожи с проклепанными дырочками под шнурки. Ан нет, надобно их теперь прошивать заново. Да еще и заклеить вонючим, но сверхнадежным клеем кустарного производства.
Ну, увидели девоньки человека живьем, а не на трибуне. Ну, в газете пропечатали. Так это еще не повод... (Дан в который раз четырехался на шикарный внешний иллюзион, так неосторожно подаренный природой матерью).
А был он высок ростом, но прекрасно сложен, без этих всяких сутулых плеч а-ля крылья грифа за спиной баскетболиста. Курчавые, темные волосы извечно свивались в замысловатую, приятного вида прическу.
Желающие могли бы обозвать его волооким, да не стоило связываться. Герой очень вспыльчив и уверен в драке. Опыт есть... Слишком часто лицо его вызывало прилив раздражения у таких же юных ловеласов.
Натура его охарактеризовалась одним словом - широкая. Некоторым из нас, в том числе и ему, отпущено видеть мир в ярких, беспрестанно меняющихся тонах. Что Герой и делал, переживая все, стараясь помочь всем, думая обо всем в целом, иногда забывая о самых непростительных частностях.
В общении, Герой быстро выходил из себя, но не успевал проявить нетерпимости, т.к. тут же забывал про обиды, увлеченный новыми поворотами, несущейся прямо вперед судьбы.
Только несколько дней назад что-то разом перечеркнуло весь мир. Какая-то пара слов, сделала его абсурдным до неузнаваемости. Ни за что не поверить в собственное сумасшествие. Но ведь Федор же был!? С его размашистым шагом носками ботинок наружу, с его извечной неустроенностью и причудами наискосок.
Дан помнил друга, будто само свое детство, игры во дворе, первые находки и потери. Он даже не знал, когда они встретились в первый раз. Федор был как данность, как нечто, чего уже никогда не выбросить из жизни. Но теперь, был ли он вообще? Зябко, внутри незнакомая, колющая в дых пустота.
День исчезновения друга, отложился в памяти до мельчайших подробностей. Дан хотел ехать тренироваться на скалы, но зачем-то раздумал и провалялся с детективом в руках с утра и до самого обеда. Наконец солнце заглянуло и в западную спальню. Тогда стало жарко по-настоящему. Лето было в разгаре, прохлада оставалась только высоко в горах. А в городе плавился асфальт, и духота после двух часов дня невыносимая.
В голову пришла спасительная идея съездить на Аэропортовское озеро, побултыхаться в воде и посмотреть на местных дам в купальниках. А для столь интимного мероприятия, доподлинно годилась компания Федора. Не сновать же среди них одному!? Наскоро поев, Дан вывалился из квартиры и запер входную дверь на два оборота.
Ему показалось, что в подъезде излишне сумрачно. Будто весь испепеляющий свет южного дня почему-то не мог преодолеть узкие окна. Оплетенные кожистыми каналами стволов и листвой дикого винограда, бойницы в мир были практически непрозрачны. Мытые неведомой уборщицей, бетонные ступени отдавали сыростью и чистотой.
Еще - необычная прохлада, которая заставила тело покрыться тысячами пупырышков. И полная тишина. Ни хлопанья дверей, ни музыки, ни единого возгласа не доносилось извне.
Уже тогда появилось неудобное чувство зыбкости, нереальности происходящего. Казалось, что в этом мире чего-то не достает, чего-то не хватает. Но Дан отмахнулся от неудобоваримого ощущения, как от назойливой, глупой мухи.
Перед тем, как позвонить в дверной звонок, он почему-то думал, что у Федора никого нет. Но открыла тетя Лида.
- Федор дома? - спросил Дан.
- Какой Федор?!
Ее глаза неожиданно стали влажными, а губы скривила нелепая, тревожная улыбка. Казалось, еще секунда, и она расплачется. А потом, Тетя Лида сказала, что Федора нет и никогда не было. И что она не слышала более дурацкой шутки. Не слышала... Но Дан настаивал, вначале виновато улыбаясь столь нелепому розыгрышу, затем начисто стерев уверенность с лица.
Что-то сломалось в привычно отлаженном механизме окружающего мира. Избегающие прямого взгляда родные и близкие. Я не сумасшедший, просто не могу доказать обратного? Мир, рассыпающийся на части, исчезающий по кусочкам. Вечно занятые делом и собственным сарказмом люди в белых халатах.
Удивительно, как быстро меняется отношение других. Мать, тщательно скрывающая слезы. Не на шутку озабоченный, разом постаревший отец. Вся эта канитель с проверкой в психоневрологическом диспансере. В конце концов ему пришлось отступить, замолчать. Попытаться согласиться с тем, что твердили родные и доктора.
Ладно еще другие, но ведь нужно доказать самому себе. Если бы не короткая встреча с Очкариком, не его слабые намеки - полные кранты. Но Очкарик, конечно же, знал о Федоре, только сам трус и мямля. Господи, закончилось бы это скорее. Хорошо, что эта бодяга до тренера не дошла.
И не радовали некоторые покупки, сделанные на деньги Спорткомитета и спонсоров с ткацкой фабрики. И надвигающийся расчет в заводской бухгалтерии за три месяца лета, с сохранением среднего заработка не грел душу. И беззаботность будущего бесплатного похода на озеро-курорт Иссык-Куль с девчонками и мальчишками младшаками. (Вот где теплая компания переростков любителей.) И фотография на первой полосе в республиканской газете, где улыбка начиналась от правого уха и кончалась левым, увы, не радовала.
Ему посоветовали тихо, почти шепотом. В тот самый момент, когда, брызгая слюной, Дан пытался доказать несуществующее. И он сник, наверное впервые, ощутив непробиваемую стену чужого непонимания.
Есть что-то, чего надо бы забыть. Даже если вся твоя петушиная натура настаивает на обратном. Да вот забывать друга и больно, и невозможно. Разве можно забыть частицу себя? Случается, но очень редко, вернее не так сразу.
Тем временем стемнело. Вспыхнуло вечернее освещение, разом отгородив звездное небо от земли. Погруженный в нелегкие думы, Дан шагал через маленький сквер, что по улице Виноградова. Тощее в дневном свете лесонасаждение, в сумраке ночи казалось неразгаданным лабиринтом из росчерков света, тени и ухоженной зелени.
Теплый ветер нежно шевелил листву на деревьях и кустах. Вот же странность, ни одного прохожего! Никого, только нудное шарканье собственных ботинок. Повороты, тонкий веер тропиночных пересечений. Одинокие пустые скамейки, под обнаженными стволами электрических фонарей.
Невозможно. Все так же, как и в то самое, гадкое утро. Никого, он не видел ни единой души до самого исчезновения Федора. Расширенное пространство, в котором не от чего оттолкнуться, не в чем увериться. Сыплющийся с прикосновением карточный домик. Как странно меняется мир в отсутствие других людей. В пустыне может произойти что угодно. И это 'что угодно' абсолютно невозможно доказать!
В то памятное утро, даже бабуля не выходила из своей комнаты. И сейчас зябко внутри, предчувствие охватило сердце, и не повернуть голову влево. Убыстрить шаг, втянуть голову в плечи и проскочить мимо, если еще можно. Но нет, Дан уже видел. Ларька не было.
Еще с утра, он стоял в этом самом месте. Красная стрелка весов на белом циферблате буднично отмеривала сладкую жизнь мальчишкам и девчонкам. А теперь ларек мороженного пропал, пропал бесследно. Никаких тумб основания, даже урны с пустыми скомканными обвертками. Он изъят из реальности чьей-то недоброй рукой полностью и бесповоротно. Точно также как и друг Федор, абсолютно бесследно, без всякого намека на прошлое, мирное существование. Кому это нужно?! В чем цель этой гадкой круговерти?! Если кого спросить, наверняка скажет, что не имелось того ларька от самого его рождения... Неужели это возможно?!
И не было толстой бабы Hюры в белом накрахмаленном колпаке, и не было воскресной очереди. Не было вкуса пломбира, до сих пор вызывающего слюну. Ничего не было. Нет мороженного.
И вдруг Дан понял самое главное. Когда-нибудь, еще не сейчас, но когда-нибудь, не станет его самого. А скамейки, все также будут стоять под фонарями в немыслимой пустоте. И листва будет шуметь волнами непознанного моря с неизведанными течениями и тайнами, голосами и вздохами.
Но не будет в мире самого главного. В нем не найдется места для него, для его детства, для любви. И все покроется тьмой и бездушием. А чьи-то, абсолютно чужие руки заполнят жуткие дыры нечеловеческим действом.
Ранним, свежим утром ...надцатого числа, не помню какого года, я вышел из двери распахнутой в лето. День обещал стать знойным. Хорошо было бы смотаться на парковые пруды и прохладится во взбаламученных водах. А еще хочу пару эскимо на палочке, чтобы обязательно в шоколадной оболочке.
Солнечные лучи у самой земли перемежались зеленью. Составляющие ее листочки заигрывали с небесным теплом и что-то ласково шептали на неизвестном мне наречии.
Асфальт у входа в слегка потрепанные двери подъезда дышал прохладой от вечерней поливки. Я вспомнил, как вчера, уже в темноте, хорошо подвыпившие мужики поливали не только растения, но и друг друга, повизгивая радостными, нецензурными междометиями.
Начинающийся день сиял чистотой, как новый лист писчей бумаги. Мне предстояло всего на несколько километров поистоптать дышащие хлябью башмаки. Конечно можно отправиться в кино или прогуляться к однокашникам в парк, попытать разнообразных ощущений, в местах гражданского отдыха.
Я поковырял носком утоптанную земельку около нашей беседки, но решение главного вопроса не обозначалось. Потом задрал голову вверх и посмотрел на покинутые мной окна. Они утопали в солнце. Духота в темном зале? Сделав окончательный выбор, я устремился в парк КИОИГ (культуры И отдыха имени Горького).
Место нашего обычного сборища - скамейка в тени тополиной листвы, подле памятника Чапаю, с распростертой в революционную даль рукой, оказалась занятой. На ней сидел немолодой и как-то не по-нашему разодетый товарищ.
Видно в ожидании чуда, гражданин елозил задом и нервно покачивал наложенной на ногу ногой в востроносых, до блеска начищенных полуботинках. Он курил терпкие сигареты, опять же импортного производства так смачно, что захотелось и мне.
Я постоял перед ним для создания вида нерешительности, затем как бы набравшись наглости, подошел вплотную и сказал:
- Дядь, дай закурить, а то уши в пельмень опухли, и слюна через губы перехватывает, а?
Товарищ вздрогнул, надолго уставился на меня немигающе круглыми, белесыми глазами, но все-таки выдавил из себя:
- А вот курить не нужно с первого класса и бычки по улицам собирать. Тогда и уши в вареники не превратятся.
Теперь я испуганно вытаращил глаза и кое-как смог ответить на нахрап столь неожиданный:
- Да я вообще, вчера курить начал. Меня от запаха табака тошнит. Как ты сам можешь вдыхать вредоносную гадость. - И что на меня нашло?!
- Ну и брешешь родeмый, как ты курить начал, я хорошо помню. 20 сентября 19.. года вместе с Колобком, вы насобирали долбанов на остановке двадцать девятого и засмолили их в канализационной шахте, напротив дома номер 32.
Тут уж я в штаны чуть не навалил и сразу же перестал понимать, что такое вокруг меня происходит.
- Товарищ! - заорал я благим, но приличным матом, - мы ларьки с арбузами, как есть не брали. Это Куба с компанией кавуны выкатил. А мы и взяли то, что по кусочку на рыло. Да я в тот вечер, всю дорогу просидел дома.
- А в парке Панфилова, год назад, ты тоже носа не показывал!? Небось, еще до сих пор эклерами отрыгается.
Тут я сдрейфил окончательно и даже поднял руки вверх, как в кино про бандитов. Дело в том, что дело было на самом деле. Год назад, наш дворовый придурак Мартышка втянул меня в пренеприятную историю с полнейшим криминалом.
Обнаружив отсутствие решетки в вентиляционном отверстии цеха кулинарных изделий от ресторана "Достык", что рядом с танцплощадкой, он вовлек нас на путь крупного хулиганства.
Когда мы попали вовнутрь и увидели гору аппетитных, кулинарно упомянутых изделий, то остановить нас стало просто невозможно. Взыграло постоянное недопотребление сладкого в обыденной семейной жизни.
И самое обидное в том, что съели мы сравнительно не много. Вот я, например, после трех эклеров, газировки, пары кексов, батончиков в шоколаде, только икал надсадно и боялся, что обратно не вылезу.
Но потом же, как нам упомнить, кто первый принялся кидаться пельменями и остатками дважды недобро упомянутых кулинарных изделий? А ведь получился такой разгром, какие наносил противнику, исключительно нежно любимый Чапай, т.е. полнейший. Мы неделю потом на улицу с опаской появлялись. Просыпались и вздрагивали от каждого стука, в каждую дверь. А он знает! Нет, теперь мне каюк. Что мне за сей криминал отвалится?
- Что сдрейфил, в штаны наложил трубач сопливый, - гнул прежнюю линию гражданин начальник. - Небось в колонию-то, не хочется?
- Дяденько, вы меня тюрьму содить будете? - сдавлено проблеял я.
- Нет пацан, повезло тебе. Есть для тебя настоящее дело.
И тут то понял я окончательно, что будут сейчас вербовать в заправдишные шпионы. Я набрал полные легкие для храбрости и выдохнул:
- Товарищ, вы только скажите. Вы наш советский?
Он хитро прищурился и ответил, слегка скривив тонкие губы под заграничными усами:
- Наш, точно наш, и задание у меня особое.
Я опустил руки по швам, козырнул и по военному четко доложил об ожидании дальнейших указаний.
Майор
Майор Пенкин был немного суетливым, и ужасно натренированным человеком. Но качества сии оказались далеко не самыми главными в его стремительной уголовно - розыскной карьере. Дело в том, что Коля Пенкин уродился еще и оперативным уполномоченным с западным, забугровым наименованием - экстрасенсом, причем экстракласса.
Конечно в милиции, таких вот странных явлений, по идее существовать не должно, но тонкость в том, что существовало. Наверное кому-то сверху, нетрадиционного блюда очень хотелось. Ведь нужно же кому-то, кое-где, у нас порой, разварить круто заваренную кашу. Вот и находился мужик при месте, еще как находился.
Первый раз Пенкин почувствовал себя сыщиком экстракласса, в прошлом году, во время знаменитого криминала "о динарах с дырками дубль-2".
Положение тогда сложилось, ой не шуточное. Многие великие боссы уже задумчиво чесали потные лысины, предугадывая скорое расставание с родными креслами. А они (и кресла, и непосредственно сидячая начальственность) давно стали не только местом работы, но и единственно возможной средой обитания.
Речь о том, что именно в те дни, именно в нашем городе, чуть не у самого верхнего командира, таинственно, в одночасье исчезла коллекция золотых монет с дырками.
Умопомрачительно дорогая, почти бесценная пропажа не оставляла надежд на мирный исход дела. Статистически, это второй случай ее воровства. Но и нумизмату, и его подчиненным легче от ссылок на рецидив не приходилось.
В первый раз, в то далекое, гражданско-победоносное время, Управлению удалось обойтись малой кровью. Ворье тогда подобралось особое, так сказать аристократической направленности. И призывы к тому, что спертые монеты, есть национальное достояние, что сбыть их никак не возможно, не остались не услышанными.
Совершенно тем же способом, как и ушла, коллекция приплыла обратно. Свершилось нечто, до той поры в криминальной практике не слыханное. Антиграбители вторично взломали форточку, проникли на строго охраняемую государством территорию и возвернули коллекцию с глубочайшим почтением взад.
О чем и написали записку сначала сами пострадавшие от действия, затем цельный рассказ сказочник-следователь, который лично по делу не проходил.
Но ветхие подробности канули в прошлое. Аристократов как класс, удалось ликвидировать под корень и безоговорочно. А на современные, многочисленные призывы разойтись по доброму и в этот раз, динары никто не приносил.
Найти же чегой-нибудь самой милиции, до обидности не удавалось. Вот почему настроение многочисленных начальников опускалось ниже основания державных спин. Предчувствие неминуемой беды в коридорах власти, ощущалось в многократном увеличении количества выговоров и лишений премии.
В то памятное сердцу утро Пенкин (тогда еще младший лейтенант!) ехал в переполненном вагоне троллейбуса и бдительно, по закоренелой привычке, читал мысли окружающих.
Выработанная во времена учебы в Высшей Школе Милиции, привычка к бдительности, на лице экстрасенса никак не проявлялась. Чудо лейтенант производил легко, в тайне от остальных, без лишнего напряжения и припадков сопливой эпилепсии. Скапливая силы на что-либо стоящее, настоящее, про свойство экстраординарное Пенкин никому не разбалтывал.
Ну не сексотить же на других по мелочам? Зачем понапрасну нервировать ежедневно-мирное население. Дедушка Коли Пенкина - старый, мудрый колдун, чудом избежавший сталинских репрессий, накрепко вбил во внучатую голову нехитрое правило - "Силу воздействия определяет результат и величина личной выгоды".
На уроках Политэкономии и Марксистко - Ленинской философии Пенкин сам, но конечно с помощью идей и книг великих классиков-мыслителей, разобрался в истоках настоящего закона.
Ведь если рассмотреть поближе, оно и будет то лучшее, что ни на есть явнейшее, доказательство верности Марксистского учения и корня Гегелевской диалектики. Отношения между силой и результатом, служат мощным выражением единства и борьбы противоположностей в применении к экстрасенсорным, научно - доказанным способностям советских колдунов.
Жил же когда-то великий добрый дедушка Ленин на белом свете? Жил, вне всяких сомнений. И злой колдун - Колин Дедуля на этом свете воздух подгаживал. Тоже без лишних сомнений и остальных разных интеллигентских причиндалов.
И ведь как они друг с другом не ладили, какие у них сшибки идейные порой получались, сие знать надобно. (Чего не знает никто). А вот появились же оба на одном разэтаком свете, пиво за одним столиком случалось, попивали.
И что же, как результат движения природы - вечного, неостановимого? А вот сияет теперь ярким пламенем Марксистка - Ленинская идея в сердце Дедулиного потомка по женской линии Коли Пенкина. Сияет!
Чего только не происходит во времена великих потрясений и классовых баталий. Для примера, отец Коли, в гражданско-следственное время вынужденно замаскировался под знаменитого советского чекиста.
Активно надо сказать замаскировался, с тремя орденами и четырнадцатью делами на высше - расстрельном уровне. Но и он же убедился - таки в верности единственно правильного, непобедимого учения. Лично привил ростки свежие, вечно - зеленые сыну и наследнику.
И вырос Коля по книжкам писателей-чекистов, сказочников-обвинителей, и других классиков праздничного социалистического реализма. И стал он веселым, компанейским парнем. К тому же комсомольцем, общественником и спортсменом несколько раз первого разряда. Да не верил бы Коля ни в какую магическую ерунду и чертовщину, если бы сам частью ее не являлся.