Легче прочего судить за чужие грехи. Но однажды, оглядываешься назад, и видишь с удивлением или без, как покорежила судьба многих из твоих сотоварищей. Когда взгляд завораживает рассвет, закат кажется далеким и нереальным, но он неумолим. А пройдет время, и сам уж не веришь, что было это с тобой.
Кузьма парень видный метром за сто восемьдесят, сибирской широченной кости, а обликом вороным, цыганским. Зыркнет тебе в душу, сразу и не поймешь, то ли шутит, то ли не шутя, перекрестит, чем попадется под руку.
На Столбах к нему прижились, абреки считали за своего, а прочие в спорах не по ранжиру. Если встретится тебе он по тропе хмельной, то лучше сразу двигай в кювет. А напротив, поздоровкались с ним на скальной высоте на высоком лазе, то и подстрахует, и подбодрит. За веселым столом Кузьма балагур знатный. На его устную баечную травлю, слушатели слетались, будто в театр на партер. Прибауточками, прикольчиками сыплет мужик без остановки. И такой народный фольклор из него прет живой, даешься диву.
По Столбам лазал Кузьма не хуже многих. Может и техники у мужика никакой нет, зато с высотой разговаривает на ты, не дает ей ни граммулички спуску. Что внизу стоит столбист Кузьма в позе вольного, что на высоте в ходу метров под сто, нет в нем ни страха, ни суеты.
А была душе его высота по нраву, любо. Расправлялось лицо Кузьмы улыбкой во всю ширь, глаза лучились простотою детской, а руки тянуло к небу. Настоящему человеку во всем свобода нужна. И попадаются среди них такие, которым без свободы и жизнь, не в жизнь.
Но поцапался как-то абрек с лесниками на кордоне. На пустом месте ссора, а заусило по-настоящему. Ведь сами же с гадким посулом лезли, при чем не по-честному, не по одному, доброй кучей. Пытались даже кольем достать неугомонного, только Кузьма куда их проворней, уложил сразу троих. Еще и потоптался от души сверху. Не все же начальству править миром? Пусть и они почуют, как трещат под ногами человеческие хребты. Да затаили служивые на него злобу.
Изба, в которую Кузьма наведывался, стояла от Центральных Столбов на отшибе, так оно спокойней. Места там глухие, чужой человек не зайдет, а свои найдут коли назовутся своими. Сидели они с утреца вдвоем с Ильей, водки литр из чайника допивали, вели разговор. Вдруг дверь в избу от пинка влетела, а за ней стоят трое лбов в голубых козырьках, и один из прежних знакомцев в козырьке зеленом.
Лесник дыркою обидной в зубах щерился, а трое начальников табельным оружием наперевес. Злые они не на шутку и слегка датые. На лицах такое, что поневоле вспомнишь о старухе смерти. Плевками скалятся, а в глазах уже худшее решено.
Когда вывели покорных мужиков из избы, битый лесник из-за плеча вытащил табельный карабин. Служивые завсегда живут на травле, да охоте государевой. У них никогда не поймешь, толи они свои, толи обчественные нужды вам в душу оправляют.
Прикладывали железом, не торопясь особо. Руки белые расшибать в кровь было незачем. Железом оно как-то спокойнее, и результат на лицо. С ног свинчивает, и пока он сердешный сподобится на коленочки, приложишь ему второй раз, только брызги крови вразлет.
Уже перепачкались начальники красным с ног до головы, понял Кузьма, что просить начальников за пацана Илью бесполезно. Убьют и мальца. За одно убьют, чтобы концы в воду. И принялся он косить, как важивали на зоне. Слюну кровавую пустил, закатил глубже зенки, выгнул спину падучей.
А молодой Илья глупый и здоровый, пыжился зацепить обидчиков и с коленей. Даже того в жизни не узнал, что иногда с правдой и повременить не грех. Кузьма последней судорогой выгнулся, откатился в кусты и затих. Отстали от него сердешные, уверились, что кончен бродяга, круче принялись за Илью.
Добили до полного мяса, пока молодой не испустил дух. Ножом ковыряли для проверки. Не шмалять же из табельного оружия? Проще тела сунуть в избу да запалить. И представится как обычно, два абрека напились, подрались и сгорели. У нас половина жмуриков загибается по столь известной причине. Что нового городить?
Вошли после дела в избу, а там чужих припасов, почитай четверть. Сало спелое, с хлебушком и луком строганное в ломти. Что пропадать добру? Помыли в колодце ручки и сели покойников поминать. Душе убиенной после поминок спокойнее. Не бродит она по миру неприкаянной, зла не таит.
Как первый литр одолели, пришел в разум Кузьма. Посмотрел он единственным не выбитым глазом, а железные ставни на окно никто из обидчиков не отворял, дверь прикрыта, а лаза на чердак в той избе не имелось отродясь.
Подковылял Кузьма к двери, да и подпер ее хорошим колом, потом и ставни припер. А начальники водку льют, говорят громко, разухабисто, подвиги текут бурной рекой. Он всю избу кольём по сторонам обложил, и запалил только тогда.
Долго они выли, но заживо не сгорели, хватило дыму. Гореть заживо им не судьба. Илью жалко, совсем молодой был еще паренек. А глаз? Что глаз, один то остался целым. Зачем зыркать во тьме сразу двумя? И шрамы на морде зарастут, слюбится девкам непривередливым. Только ноет сердце рубцами в ночь, безнадежно и долго.