смерть не сулит им ничего, кроме очередного кошмара".
Евгений Головин
Восемь лет назад я закончил среднюю школу в захолустном селении посреди барабинской степи. Сразу после выпускных экзаменов устроился в ремонтную мастерскую сельхозтехники. Собственно, я там второй год уже работал. Полулегально, вечерами и воскресеньями. У меня было двое младших братьев, а отца я не знал. Мать - завклубом, вечный праздник, денег в семье никогда нет. До армии оставался год, но я полагал, что по семейному положению меня не заберут. Кормилец, так сказать.
Большая часть одноклассников разъехалась, кто в институт поступил, кто нашел работу в районе. Все понимали, что у нас не место для молодого человека, если он не патриот. Патриотами почему-то называли бухариков. Обидная такая кличка, печать времени.
В мастерской я успел проработать два месяца. Там действовала настоящая банда, и рано или поздно нас должны были посадить. Возможно, вместе со всей деревней, потому что в мафию были повязаны все. Дело в том, что мы почти не ремонтировали сельхозтехнику, так как запчастей не было, но ходил слух, что к осени технику дадут новую. Кто даст - это вопрос. У нас было акционерное общество, но его руководства никто не видел месяцами. Они искали инвесторов. А мы разбирали вставшие трактора и производили товары народного потребления - от насосов до самогонных аппаратов. Когда материалов не хватало, устраивали налеты на соседние акционерные общества и государственные предприятия (железную дорогу, например). Я многому научился за то лето.
В последних числах августа, когда ранняя темнота ложилась на пожелтевшие нивы, а ни горючего, ни техники все не предвиделось, в доме объявился гость. В мастерской выпивали в честь очередной удачи (выгодно продали найденные на задворках станции чугунные трубы), потому пришел я поздно. Мы обитали в двухэтажном панельном бараке на восемнадцать квартир, где был водопровод, но сортир помещался на улице. Братья спали, а в кухоньке горел свет, и сидел с матерью незнакомый бородатый мужик. Одет он был неброско, но дорого по моим понятиям, а на столе не стояло ничего, кроме чая и сладкого. Необычный такой хахаль, обычно к матери с пузырями заглядывали. К тому же, я разглядел в прихожей объемистый рюкзак - значит, издалека приехал. Я присел, угостился тортиком и узнал интересные вещи.
Мужика звали Аркадием Иванычем, и представился он старинным товарищем моего отца. "Ага!" - сказал я себе, потому что по некоторым скользким намекам догадывался, что папаша либо сгинул в зоне, либо сидит до сих пор. Но гость на бавшего зека не походил, был загорел, волосат и дружелюбен взором, руки имел, хоть и в шрамах, но чистые. И он утверждал, что родитель мой, как и он сам, был охотником-промысловиком, погиб в тайге чуть ли не на глазах у Аркадия и оставил другу непреходящее чувство вины. И что до сих пор он ограничивался нерегулярной материальной помощью, а ныне, рассчитав, что наследник погибшего вышел в самостоятельную жизнь, решил помочь ему выйти в люди.
Само собой, говорил Аркадий, молодежь теперь представляет себе жизненный старт как получение престижного диплома или, того лучше, устройство в перспективном бизнесе, но он может предложить нечто реальное, а именно приобретение некоторой материальной платформы, с которой уже можно строить планы самостоятельно. Он имел в виду свою охотничью профессию.
Я несколько замешкался, потому что таежная глушь может быть привлекательней степной, но глушью от этого быть не перестанет, и мать тут же объяснила мне, что за пару-тройку сезонов можно заработать на высшее образование, а к тому же помочь семье более ощутимо, нежели тыря по окрестностям медь и алюминиевый кабель.
Какой у меня был выбор? Только сказать: я патриот, буду в своей мастерской бухать, пока не посадят. А тут симпатичный дядька, карманы, похоже, деньгами набиты, и тайга, которую я только в кино видел. Я вообще нигде не бывал дальше Новосибирска. Многие мои приятели мечтали в армию пойти, типа, мир посмотрим, в чеченцев постреляем. Степь все-таки, романтики хочется. В общем, назавтра я с ним и уехал. Только успел с подружкой попрощаться и корешам свою долю на пропой завещать.
Путь наш лежал в Красноярский край, в Хакассию, но по дороге задержались в Н-ске. Остановились на чьей-то запущенной даче, недалеко от водохранилища. Аркадий пропадал днями. А я себя чувствовал, как герой "Судьбы барабанщика". Думал, запер меня подозрительный дядька в глуши, вместо того, чтобы в город для прожигания жизни выпустить. Я только на третий день узнал, что нахожусь в знаменитом Академгородке, на расстоянии двадцати минут хода от разных тусовочных мест - типа университета или нудистского пляжа. Но попользовать эти блага не успел. Повез меня Аркадий в какой-то институт (дело было вечером, дороги я не запомнил) под предлогом на халяву проверить мое здоровье. И там лощеный здоровенный дед лет пятидесяти (Аркадий помоложе его), с бритым черепом и кулаками с арбуз, три часа насиловал меня разными приборами. Проводки наклеивал, зайчики в глаза пускал и показывал картинки разного содержания. Как в фильме про шпионов. Похоже, всей правды я ему не выдал, поскольку под конец он прямо завел беседу со странными вопросами. Например, спрашивал, верующий ли. Я отвечал, что в детстве крещен, русскую веру уважаю, но в церкви с тех пор не был. Еще интересовался, читал ли книги (писателей называл незнакомых), видел ли НЛО или чертей. Я честно сказал, что из странных писателей и явлений знаком только с одним, но там все это собрано. Мать приносила. Стивен Кинг, роман "Томминокеры". Там тебе и летающая тарелка из-под земли, и черти, и американский писатель-бухарик. Лысый старик обрадовался и расспросы прекратил. Накатили они с Аркадием по стопарю спирта (мне не предложили), да мы отправились восвояси. Аркадий по дороге сказал, что все у меня ништяк, но в космонавты не возьмут. Зрение у меня садится. Это, мол, наследственное, со временем придется специальные контактные линзы носить.
Той же ночью, под утро, сели в поезд до Абакана. Оттуда, сутки спустя, автобусом в город Абазу. Дыра типа Барабинска с той разницей, что горы кругом, тайга и здоровенная речка. По той речке мы в первых числах сентября и поплыли.
Шли на моторке, четыре дня вверх по течению. Лодка забита вещами, продуктами, бензином, так что Аркадий за мотором, а я на груде мешков сидел, следил, чтобы они не развалились. Вода прозрачная, мощная, то и дело буруны вспухают, камни под самой поверхностью торчат. Надо выбирать маршрут, чтоб не лезть на стремнину, на мель не налететь, но и не петлять сильно, протоку получше выбрать. В среднем километра четыре-пять в час получается, и так не меньше двенадцати часов за день.
Места эти здорово меня впечатлили. Во-первых, горы, которые в степи не представишь. Вздыбившиеся земля и камень, закрывающие небо и нисколько не озабоченные человеком. Человеку на них просто не устоять. Я себя буквально другим почувствовал, не пацаном с МТС, а индейцем каким-то. Я понимал, конечно, что ни черта еще здесь не знаю, но только тем, что очутился тут, уже гордился и очень хотел освоиться. Всего несколько раз мы видели людей на берегу, да избушки пустые, раза два - встречные лодки. Люди на них махали, здоровались с Аркадием, на меня смотрели с любопытством, но я уже понимал, что один из них. Горы, скалы, сосны были такими, словно людей здесь не бывало вовсе, и эта граница - вышел за город и все, дичь - поражала. Я тогда стал понимать, что мир человеческих установлений, пыльных домов, машин и денег, на самом деле - довольно условная декорация, построенная на вытоптанном пустыре. Здесь людьми с их убогостью, как бы и не пахло, что нормально, не хрен им здесь было делать. Человеческая техника, пасующая перед дикой природой - голливудский сюжет, но и правда. Чтобы выстоять против стихии, не крутизна и мощь нужны. Надо ее понять, как Дерзу Узала - маленький, слабый старикашка.
Уже конкретно ощущалась осень, пасмурная, моросящая, а когда к вечеру четвертых суток мы прибыли в нужное место, пошел снег. В белесых сумерках со снежными хлопьями, оскальзываясь на мокрой гальке, мы перетаскали весь груз на невысокую террасу, накрыли брезентом, подняли туда же мотор и лодку. Избушка открылась метрах в двухстах, на краю леса, на берегу небольшого, шумного притока. Дверь была подперта лопатой, внутри темно, сухо и пахло смолой. Аркадий нашел под крышей керосиновую лампу, за железной, обложенной кирпичами печкой обнаружился дежурный запас дров. Наша жизнь в тайге началась.
Следующий месяц, пока в начале октября не лег окончательно снег, был заполнен работой и непрестанным движением. Избушка у реки оказалась лишь одним из шести зимовий, разбросанных по двадцатикилометровому, закрепленному за Аркадием, участку, что захватывал всю долину притока и соседние горы. Главная изба находилась в шести километрах от места высадки, в глубине долины. Она была срублена только в начале лета и нуждалась в множестве доделок. Первым делом мы принялись строить баню, на что ушло четыре дня. Здесь же имелся потайной склад, вкопанный Аркадием под основание нависающей скалы. На лето он был законсервирован и замаскирован. Мы сняли слой мха, свернули непромокаемую пленку и отвалили тяжелый люк, открыв вместительное подземелье. Здесь лежали бензопила, рация, строительные материалы и еще много чего. Часть ящиков подозрительно напоминала оружейные.
Затратив полторы недели на благоустройство "базы", как называл это зимовье Аркадий, мы двинулись на обход остальных избушек, расположенных вокруг центра радиально. Каждый переход занимал несколько часов, иногда целый день, а кроме инструментов мы несли на себе тяжелые рюкзаки с продуктами. В каждой избе должен был быть запас. Часто встречалось зверье, выпархивали из-под ног птицы, мелькали за деревьями косули, но ружья Аркадий не брал. "Что сейчас с мясом делать? - говорил он. - А ради тетерки лишнюю тяжесть не стоит таскать".
Если в первые дни таежной жизни я осваивал плотницкое ремесло, то теперь охотник учил меня ходить по тайге и ориентироваться. Надо было правильно уложить груз, затянуть ремни, не стирать плечей и ног и не сбивать дыхание. Троп здесь не прокладывал никто, кроме зверья, бегающего как ему заблагорассудится. Следовало выбирать кратчайший и экономичный путь, уметь не провалиться в валежник, не поскальзнуться на камне, не запутаться в кустарнике. Еще сложнее было понять, что заблудиться в горах невозможно. Мы не брали компаса, а солнце было всегда закрыто облаками, но путь и направление показывали бегущие ручьи, склоны гор, рельеф и растительность. В голове должен был непрерывно работать компьютер, подсчитывающий число притоков и распадков, отмечающий границы водоразделов и ведущий курсор по запечатленной в памяти карте сообразно приметам.
Карта у нас была - один лист истрепанной километровки с грифом "секретно", на котором умещался весь участок. С собой ее не брали, только на базе Аркадий разрешал найти на ней пройденный путь. Я тренировал зрительную память и скоро мог восстановить любой кусок карты, словно имел ее перед глазами. В один из дней я испросил разрешения подняться на хребет, чтобы посмотреть на местность сверху. Подъем начал прямо от базы, стоящей на террасе под самым склоном. Рядом сбегал с горы ручей, и поначалу я пытался пробираться его руслом, но вскоре понял, что выгоднее идти как можно более круче по склону. Так я выбрался на местный водораздел и дальше карабкался вверх гребнем. Часа через два я достиг границы леса. Пихты сменились редкими, невысокими кедрами, склон сделался положе, под ногами появились ровные мшистые площадки и снег. Отсюда открывалась вся наша долина. Слева, в истоках, она замыкалась грядой Абаканского хребта, за которым начинались притоки Бии и Томи, справа вливалась в широкую долину Абакана, ограниченную отрогами хребта Шаман. А прямо напротив меня, но гораздо ниже, виднелась обширная приподнятая равнина, плато, отделяющее наш приток от следующего. Это место не было совсем плоским, его покрывали невысокие увалы и впадины, но лес там был гораздо реже, видимо, из-за болота, и плато выделялось среди окружавших его гор и ущелий как гигантский кратер.
Вернувшись в избу, я спросил Аркадия, что это за место и почему мы еще не побывали там. Он ответил, что называется плато Порогом и что именно по его границам расположены две избушки, которые он отдает мне.
Я уже знал, что с началом сезона мы станем жить поодиночке. Вопреки моим представлениям, ружье на охоте не требовалось. Главным объектом промысла был соболь, и брать его предстояло капканами. Маршруты, вдоль которых расставлялись капканы, нызывались "путиками". Они были радиально-кольцевыми или пролегали между избушек, но обходил их один человек. А весь участок был слишком велик, чтобы ходить с одной базы. Существовал еще один предрассудок против жизни в тайге по двое. Совместное существование в замкнутом пространстве быстро приводило к ссорам, доходившим порой до смертоубийства. Сам Аркадий собирался обитать то на базе, то в верховьях долины, а мне отдавал удаленный северный участок, который я видел с горы.
Чем дольше я общался с Аркадием, тем меньше понимал этого человека. На своем восемнадцатом году жизни я не мог похвалиться большим знанием людей, но уже пытался обобщать опыт и видел, что каждого можно охарактеризовать достаточно просто. Всякий человек определяется своими представлениями о привлекательном и должном (познакомившись с философией, я узнал, что они именуются эстетикой и этикой) и своим поведением. В идеале, согласно представлениям надо себя и вести, но на деле люди страдают от противоречий. Расхождение определяется цельностью или волей. Если ты цельный, то приведешь представления в соответствие с поведением, если волевой - изменишь поведение. Мои приятели, например, считали должным и красивым заколачивать бабки и презирать женщин, а сами все пропивали и трахались любой ценой. У них не было воли. А моя матушка считала нужным жить так, как нравится, используя имеющиеся средства. И так и поступала, потому что была цельной натурой. Сам я пока не имел идеала и ждал подсказки от судьбы. Конечно, хотелось чего-то необычного, и я думал, что готов не упустить шанс изменить судьбу.
Аркадий был загадочный. Он ничего не декларировал и не учил жизни - только навыкам, которыми сам обладал. Это было бы нормально, будь он, скажем, потомственным охотником, довольным судьбой и находящим счастье единственно в своем деле (цельной личностью). Но по своей культуре (а у него была очень грамотная речь, и в его абазинском доме я видел компьютер и книги на иностранных языках) он был явно д р у г и м. Не из-за денег же он в глуши оказался, явно какие-то забубенные думки у мужика в голове. Но он - молчок, никаких философствований или, тем паче, откровений. Я даже обижался. И про отца моего он ничего не рассказывал. Но я сам не из болтливых. Все равно, думал, все узнаю.
В тайге мне нравилось, базара нет, я ни о чем не жалел. Деревенская жизнь вспоминалась блеклой и плоской, как степь, картинкой, возвращаться в нее не хотелось. Довольно было выйти на крыльцо избы, направляясь, к примеру, на ручей за водой, увидеть пихтовые лапы с длинными бородами бледно-зеленых лишайниковых нитей, вдохнуть запах ветра с реки, и сразу поднималось в душе восторженное - это, ведь, не кино, это я тут, никто другой!
С начала октября повалили густые снегопады, и мы больше времени проводили в доме. Имелся приемник, но Аркадий его не любил, как и разговоров. Зато оказалось, что у нас есть книги. Набор довольно странный. Скажем, библия и церковные книжки, хотя на богомольца мой старший товарищ не походил. Крестик носил, но иконки в избе не было. Была "Роза мира" Андреева и Сведенборг. Большой учебник по геологии. Художественная литература того удивительнее, например, "Путешествие к центру Земли" Жюль-Верна и "Плутония" Обручева (их я и стал читать).
Мы достали с чердака лыжи, широченные, самодельные, с ремнями, подбитые гладким камусом - шкурой с лосиных ног. Лыжник я был не особо какой, но на таких огромного умения не нужно (назад они не катятся). Выбрав просвет в снегопаде, Аркадий взял лыжи, ружье и ушел один. Часа через два я услышал отдаленный выстрел. Оказалось, он убил лося. Где зверь бродит, мы знали, видели не раз. До темноты мы свежевали тушу, рубили и носили мясо за два километра в сарай.
Наконец, настал момент обучения охоте. Поначалу ходили вдвоем. На километр ставилось пять-семь капканов, для которых следовало выбрать хитрое место, ориентируясь по соболиным следам, установить с приманкой, закрепить, не натоптав вокруг самому. Чтобы отнести капкан подальше от лыжни, годился каек - натуральной деревянное весло, используемое также вместо лыжной палки (для опоры и торможения на крутом спуске). Кайком забивали и добычу. Обходили путики раз в два-три дня, если не шел снег.
За неделю до ноябрьских праздников настало мне время уйти на собственный промысел. Чтобы унести пожитки, хватило одного рюкзака со спальником, вещами и лосиной ляжкой. Еще взял свечей и книгу по геологии. Посуда, инструмент, капканы на моих избах были, дров я там заранее бензопилой заготовил. Ружья Аркадий не дал, на всякий случай - ракетница. Встречаться договорились раз в неделю - в бане.
Взялся я за дело с большим энтузиазмом. Путиков натоптал километров двадцать, пока сотня капканов не кончилась. Одной избы мне хватало, в другую только погреться заходил. Ночевать возвращался затемно. В метель носился с риском заблудиться, капканы откапывал. Результат не замедлил быть. В первую неделю поймал пару белок, в третью - сразу трех соболей (у Аркадия столько бывало и за день). Мыши, гады, объедали приманку, но лосиной ноги еще было много, да и тушки в дело шли. Раз птицу кайком забил. В бидоне поставил брагу, но бродила она не очень, хоть и закутывал я ее спальником и одеялами, потому что топил только вечером и утром. В общем, не отчаивался.
Когда ночуешь один в избушке, разные звуки слышатся, пока не уснешь. В печи угли осыпаются, мыши бегают по углам, дерево трещит, просыхая. А снаружи - то сучья ломаются, то снег скрипит, как ходит кто. Прислушиваться к этому не надо. Может то зверь, а скорей обычная неживая природа, атмосферные явления. Так что шугов у меня не было. Серьезность ситуации, типа, один в тайге, настраивала на героический лад. Все у меня излажено грамотно, боятся нечего, медведи спят, и - али я не мужик?
Проснешься на рассвете в остывшей избе, выберешься из спальника, спустишь ноги с нар в галоши, бросишь растопку в печку, запалишь, да на крыльцо - справить нужду и оценить обстановку. А там перемены. То заметено все к чертовой матери вместе с упавшими от ветра лыжами. А то, наоборот, весь снег истоптан.
Следы мне Аркадий разные показал. Крупных среди них немного, потому что копытные выше в гору ушли. Но в рыхлом свежем снегу отпечатка не выходит, следы сливаются, да и телом зверь приминает. Поэтому приблизительно можно только вес определить, по глубине. Человек или медведь заметно отличаются от рыси или росомахи.
Свое плато, Порог, стоящий меж двух притоков, я сразу пересек несколько раз, но звериных следов на нем нашел мало. Деревья там редкие, много сухих, стоячих и поваленных ветром, и ходить трудно, и соболю делать нечего. Мои лыжни шли по краям этой плоскотины и спускались вниз, к речкам. Снег был рыхлый (ноги при всей ширине лыж проваливались по колено), но легкий, и тропить новые пути было просто. За ночь лыжню могло замести без следа, и я ориентировался больше по рельефу, приметным местам и деревьям, даже затеси делал. Иногда сумерки прихватывали посреди маршрута, и я шел к избе напрямик, руководствуясь умозрительной "картой". Естественные границы участка были четкие (река, крутой сброс, скальная гряда) и заблудиться я не боялся, хотя пару раз пришлось поискать жилье заполночь, несколько часов. Ходил и через плато, но не любил этого. Плоским Порог казался только издали. На самом деле, он был точно излуплен огромным молотком. Бугры, впадины и скальные известняковые останцы величиной с дом, закрывали обзор и заставляли идти зигзагом. А раз я чуть не угодил в ловушку.
Уже темнело, до избы было, вроде бы, недалеко, я срезал край Порога и бежал после дня ходьбы довольно бодро, разбрасывая носками лыж снег. Взлетел на очередной бугор, увидел впереди деревья, обознающие границу плато, покатился вниз. И успел упасть набок в последний момент, потому что передо мной разверзлась яма, способная проглотить легковой автомобиль. Это был провал метров четырех в диаметре со скальными стенами, покрытыми изморозью.
Края провала прикрывали нависающие сугробы, и подойти, чтобы заглянуть вниз и определить глубину, я не рискнул. Такой коварной ловушки я представить не мог, подумал, что если бы Аркадий знал о подобном, то предупредил бы. Я поклялся впредь быть осмотрительнее.
Перед сном, похлебав обычный лосиный бульон с вермишелью, спустив шкуру с единственного попавшегося зверька и закрепив ее на растяжках, я запарил литровую кружку сладкого чая и взялся за "Геологию". Я уже успел просмотреть учебник несколько раз и теперь вдумчиво изучал частями. Более всего меня интересовало, как образуется рельеф, потому что происхождение такой штуки как Порог занимало меня и раньше. Но рельеф изучала специальная наука геоморфология, а в этой книге информация была разбросана по разделам, согласно, как это там называлось, "факторам экзогенных процессов". Но после приключения с ямой я нашел то, что искал. Это относилось к "геологической деятельности подземных вод". Порог, судя по скалам, состоял из известняка, уж этот камень я отличить мог, видел карьер и как его обжигают. А известняк относится к растворимым горным породам. В течение тысяч лет вода вымывает в нем пустоты, и получается рельеф, называемый "карстовым". Поэтому найденная мной яма вовсе не была искусственной шахтой, как я поначалу подумал, а представляла собой естественный карстовый провал, колодец, возможно, ведущий в пещеру.
На следующее утро я вернулся к провалу по собственной лыжне. Ходу было минут двацать. Жерло можно было обнаружить, только приблизившись. Но еще не увидев самой ямы, я заметил над этим местом некоторое шевеление воздуха, не марево, но легкий парок, как над полыньей, курящейся в морозы. А было не слишком холодно, около двадцати. Я снял лыжи и стал приближаться к краю, ощупывая путь кайком. Сбил нависающий сугроб до смерзшейся травы. К счастью, из под нее выступали надежные каменные глыбы. Я лег на них животом и заглянул вниз. В лицо повеяло теплым и влажным воздухом, кожа отпотела. Этот провал парил как канализационный коллектор. Его слоистые, с трещинами и прожилками, серые стены с пятнами зеленеющего мха на уступах, в нависающих местах покрывала толстая шуба инея. А внизу была темнота. Та стена, наверху которой я расположился, спускалась положе, метрах в восьми от меня переходя в осыпь из крупных камней. Стена противоположная представляла двенадцать метров нависающего монолита и завершалась черным окном арки. Далее все терялось в сумраке.
Недалеко от меня край провала нарушался метровым разломом, и эта трещина, сужаясь, уходила к выполаживающейся осыпи. Я подумал, что по ней можно спуститься. Я также заметил, что поверхность снега над тем краем дает впадину, словно скрывая под собой канаву или старую примятость покрова. Я поднялся на ноги и, помогая себе разгребать снег кайком, добрел туда. Не было уверенности, что под свежей порошей скрывается старый след, но некая тень, видимая лишь в свете низкого утреннего солнца, отмечалась. Заметно петляя, она шла от ямы прочь, но была еле видна лишь боковым зрением. Я попробовал пройти по ней, и, действительно, показалось, что проваливаешся на неустойчивом насте чуть меньше, чем рядом. Я представил зверя, марала или лося, подбегающего к провалу и бросающегося вниз. То, что я не видел тела на осыпи, ни о чем не говорило. Он мог остаться жив и уползти ниже, в темноту. А может быть, зверь постоял над краем, как я, и ушел собственным следом? А может быть, это был человек? Чушь. Я ежедневно выписывал по окрестностям кольца, и ни один след на снегу от меня не мог укрыться. Лосиные или маральи я встречал, но лыжня или траншея бредущего по снегу пешком - дело другое. Даже если это было ночью, в сильный снегопад, какой-то бы след остался. Правда, слабый, едва заметный. Какой легко пропустить на крутом спуске.
В тот момент, когда я стоял над провалом, место впервые открыло мне свою мрачную красоту (я вспомнил том Данте с картинками, про ад, который пробовал как-то читать). Блюдце Порога, окаймленное горами и ущельями, походило на подвешенный меж небом и землей амфитеатр. Скальные зубья останцев напоминали декорации. Угодивший богам мог подняться с этой арены с поднебесным вершинам. Проигравший низвергался в черную дыру.
Но вот, что интересно. Взлетать к ледяным вершинам, в мороз и ветер, нисколько не хотелось. А теплая и влажная дыра м а н и л а. В ее тайне было что-то сексуальное. Наверно, так и выглядит грехопадение.
Ночью я видел провал во сне. Я неуклюже сползал в него по расщелине, потом срывался и падал, но как-то удачно, на мягкое. Я заглядывал в темноту и видел, что дальше, в глубине, там брезжит свет. Я шел на него и оказывался в скудно освещенных подвальных коридорах, блуждал по ним, потом находил лестницу и поднимался в озаренную лампами уютную комнату, в которой выпивали и закусывали смутно знакомые мне люди, необыкновенно радующиеся моему появлению. В какой-то момент я узнал среди них своего отца, и это было хорошо. По пробуждению, я некоторое временя размышлял, не побывал ли во сне на том свете, но после решил, что видение вызвано скудным питанием и отсутствием общества.
В ближайшее воскресенье (на оконце избы, вмерзший в лед, стоял календарик, и я зачеркивал дни, чтоб не потеряться) я собрался на базу, чтобы истопить баню и встретиться с Аркадием. Я был намерен вытребовать, наконец, приемник и еще кое-что. Я знал, что среди нашего барахла есть двадцатиметровая капроновая веревка и фонарь на батарейках. Я собирался спуститься в яму. Некоторое время колебался, рассказывать ли об этом Аркадию, и решил, что не стоит.
Когда я пришел, он был уже на месте, из обеих труб поднимался дым. Мой недельный улов он одобрил, но я почувствовал, что это ему совсем не интересно. Аркадий неуловимо изменился, и я не понял, связано ли это с моим появлением или заботы у него свои. Как только глаза наши встретились, он нечто прочел в моем лице и выдал свое, едва уловимое, замешательство. Оно мелькнуло лишь намеком тени, но все же напоминало реакцию человека, поймавшего тебя на лжи, но желающего скрыть это. А может быть самого поймавшегося. Возможно, я придумал такое позже.
Во всяком случае, он не удивился, когда я сказал, что возьму фонарь и веревку. Тем более я объяснил, что часто возвращаюсь в темноте и потом мне надо достать капканы, застрявшие в скальной расщелине. Он даже показал, как спускаться по веревке, пропустив ее за спиной, и как подниматься, навязав схватывающие узлы из шнуров.
После бани Аркадий повел себя необычно. Он извлек литровую бутылку водки, которых у нас было, как я знал, всего три. Не считая фляги спирта. У нас даже ноябрьский праздник прошел всухую. О поводе он умолчал. Душа, типа, просит.
Под лосиные котлетки мы тяпнули по половине кружки, и Аркадий завел замысловатую речь, показавшуюся мне провокацией. То ли он проверял меня, то ли себя в чем-то убедить пытался.
- Не страшно? - спросил он.
- В смысле? - удивился я.
К тому времени я был уже убежден, что в тайге намного меньше опасностей чем у нас в деревне или, тем паче, в городе. Конечно, я мог руку топором рубануть или со скалы навернуться, но куда проще быть убитым электричеством или попасть под машину. На всякий случай я таскал при себе ракетницу. Ракеты были шумовые, Аркадий засек бы их и за двадцать километров, акустика в нашей долине сверхъестественная.
Тогда он стал рассказывать, как его приятель упал лицом в пушистый снег, задохнулся и потерял от шока сознание, как его самого чуть не задавило упавшее дерево, как он травился печным угаром и спасался от бешеного лося.
- Кто предупрежден, тот вооружен, - мудро сказал я. - В одиночестве следует быть бдительным, вот и все. Я всегда думаю, где на какой косяк можно напороться. То есть, страх - это положительное чувство, дисциплинирующее.
Аркадий покивал, мол, приятно слышать столь рассудительные речи от молодого человека.
- Есть другой страх, - сказал он. - Страх иррациональный. Не законное опасение перед лицом неизвестного, но выход на поверхность сознания спрятанного ужаса пред запредельным.
Я ответил, что не понимаю таких абстракций. Не встречался ни с чем подобным.
- Есть страх божий, который отличает человека от бездушной твари, - сказал Аркадий. Когда-нибудь ты узнаешь это, но не о нем сейчас речь. Я знаю, ты безбожник и не веришь в черта, но ты должен быть готов.
- К чему?
- К искушению. Давай будем считать его действием твоей же психики, ее попытками выйти из-под контроля воли. Ты можешь увидеть невозможное, пугающее, не принадлежащее реальности. И ты должен знать, что оно не способно повредить тебе, если ты не поддашься.
- Не стоит беспокоиться, - обнадежил я Аркадия. - Меня на фильмах ужасов всегда смех разбирал. Черти, они смешные. Чуть что - по рогам им!
- Ну смотри, ты обещал.
И мы выпили еще. Если бы я знал, что у него тогда было в голове... Впрочем, ничего особенного, по крайней мере, никаких терзаний. У Аркадия была сильная воля, но слабая эмпатия, как это называют психологи. Другого человека он не чувствовал. Без такой защиты он бы на своем месте не потянул. Не думаю, что он воспринимал меня как жертвенного бычка. Он видел мои лучшие качества, может быть даже просто надеялся на их существование. Но если бы я сплоховал и пропал, он бы не печалился слишком. Списал бы, как в свое время моего отца. Не та порода, что ж поделаешь...
Заночевать на базе он мне не предложил. Небо было облачное, но светлое, подсвеченное с той стороны луной. Лыжня выделялась хорошо. А вот со светом фонаря идти становилось трудно. Ночь сжималась вокруг, и ничего кроме желтого пятна под ногами было не разглядеть. Стоило же отключить его, и мир снова распахивался. Проявлялись темные на фоне снега и неба силуэты деревьев, лыжня выделялась под ногами извилистой тенью. Чтобы различить ее следовало смотреть боковым зрением, острие взгляда было обожжено светом и рябило цветными крапинками. Я подумал, что и к пещерной темноте, наверно, можно привыкнуть. Выбираться наружу по ночам, греться под лунным светом. Есть же ночные животные. Почему не быть подземным?
В следующие дни я еще раза два проходил мимо ямы, прежде чем решился действовать. Новых следов вокруг не появлялось. Снегопады закончились, но задул ветер, заметая одни неровности, воздвигая другие. Он очистил от снега начало трещины и навесил большой козырек с противоположной стороны.
На второй день я приволок к краю четырехметровое бревно и втоптал меж камней. Назавтра оно уже вмерзло и не шевелилось.
Я пришел с утра. Было тихо, и сквозь облака проглядывало солнышко, давая бледные тени. Я воткнул лыжи в снег, привязал десятимиллиметровый трос несколькими узлами, для верности. Сбросил его вниз, и он лег там широкими свободными кольцами. Скинул бушлат, а фонарик сунул за пазуху. Взялся за веревку толстыми, подшитыми брезентом рукавицами и поставил ногу на выступ трещины. Потом другую, ниже. И так, задевая коленками за скалу, пополз в провал.
Когда я встал в преддверии сумрака, на покатой, заснеженной осыпи, небо превратилось в неотличимое от снега белое пятно, которым кончалось восходящее над головой каменное жерло. Осыпь спускалась под арку, и там, где обрывался снег и начинались голые камни, пролегала и граница темноты, совершенной, непроницаемой для взгляда. Я, оскальзываясь, поковылял к ней, но, по мере привыкания глаз, эта граница отдалялась. Уже навис надо мной заиндевелый изломанный потолок, а темнота все отодвигалась вглубь, оставляя за собой густеющие сумерки. Тем не менее, смеркалось, и в какой-то момент подступающей подземной ночи я все же включил фонарь.
Лицо овевал теплый ветер. Ноги оскальзывались, и свободной рукой я опирался о стену. А стены все сжимались, превращаясь в щель, о которую задевали плечи. Еще через несколько шагов я оказался перед метрового диаметра лазом. Насколько проникал в него электрический свет, лаз продолжал сужаться, но признать его завершение тупиком я не мог. Воздух в нем уплотнялся до печного воя и нес в лицо мелкую каменную пыль. Я стал протискиваться туда вперед ногами. Шапка задела потолок, на глаза наехала тень, потому что фонарь и свет ушли вниз, дальше, но проскользив задом по острым, задирающим свитер камням, я выбрался на простор.
Здесь уже не было ни единого отблеска дневного света. И воздух застыл, скопившись перед сужением как вода в омуте. И стены разбежались, истаяв во тьме, и потолок лишь угадывался в исходящем из фонарика рассеивающемся снопе. Я находился в большом подземном пространстве с покатым полом, спускавшимся в неизвестность.
Я провел по камням стены рукавицей, и на ней остался бурый глинистый налет. Такая же глина уже запятнала мои ватные штаны и свитер. Здесь было сыро и грязно, а стены нисколько не напоминали красивые сталактиты с книжной картинки. Это были натуральные рассевшиеся земные внутренности с налипшим на них земным дерьмом.
Я поднялся на ноги, но идти прямо вперед, в темноту, уже боялся, потому что потерять малозаметное отверстие, через которое я пришел, было проще простого. А идти следовало, хоть и не слишком хотелось. Велела пацанская честь. Главным образом потому, что я сюда все же попал. И препятствий впереди не усматривалось. А пацаны просто так не отступают.
Я снял с шеи шарф и положил его на камни, чтобы отметить место. Затем двинулся вдоль левой стены, время от времени обводя лучом вокруг. Стена выглядела гладкой и чуть вогнутой, словно гигантский леденец, вылизанный метровым языком циклопа. Ее поверхность покрывал тот же глинистый налет, напоминавший кариесную дрянь, что разъедает зубы. Но здесь она казалась стерильно чистой, как все, что производит природа. Ее, казалось, можно было мазать ножом на хлеб и жевать.
Вскоре противоположная граница пугающей темноты обозначилась. В желтые блики моего фонарика вынырнула из небытия правая стена, а когда я задрал отражатель кверху, то и потолок замкнул широкую галерею на высоте нескольких моих ростов. Потом путь преградила огромная глыба, и, взобравшись на нее, я обнаружил, что впереди исчез пол. Стены и потолок уходили вдаль, за предел действия фонаря, а под ногами разверзалась настоящая бездна. Крутой скат, на который я не мог встать, не рискуя свалиться, заканчивался перегибом в двух метрах, и дальше была одна пустота. Я подобрал камень и бросил вперед. Он стукнул по скату и провалился в неведомое. Спустя пару секунд послышался отдаленный удар, потом еще серия затихающих стуков. Я закричал. Как ни странно, эха не было. Звук провалился в никуда, хотя через несколько мгновений где-то внизу почудился отклик.
Тогда я отключил фонарь. Мне показалось, что убрав искусственный электрический щит, я смогу увидеть этот мир сам. Как там наверху, ночью, в отраженном небесном свете. И несколько мгновений я действительно что-то видел. Как видит человек, плотно зажмуривший веки. Пульсирующие красно-желтые точки и трассеры пронеслись передо мною. Но это были фантомы моей сетчатки. Я поднял руку и провел ею перед глазами. Ни тени, ни намека.
Я представил, что фонарь больше не включится, и трезво подумал, смогу ли вернуться. Не трогая кнопки выключателя, развернулся, как мне казалось, на сто восемьдесят градусов. Присел и наощупь, на заднице, спустился с глыбы. Протянул руку вправо и коснулся стены. Тут же подумалось, не ошибся ли я в градусе поворота. Что, если я сделал "кругом", и передо мной оказалась пропасть? Я включил фонарь. Все было в порядке, пропасть осталась за спиной.
Я отправился назад, придерживаясь той же стены, ставшей теперь правой. Вот показался и шарф. Я нагнулся за ним, поднял и, выпрямляясь, заметил в неровности стены нечто отличное от бурого, глинистого камня.
Это был мышиный трупик. Сколько я их доставал из давилок у себя в деревне, скольких наглянок перебил здесь, в избушке. Здесь жили не домовые, а лесные, дикие мыши. Тот же хрен, только сбоку. Тельце было вдавлено в стенку перебитым почти пополам. На слипшейся шерстке запеклась кровь. Мышь вмялась в глину и висела на ней, как засохшая козюля из носа. Смерть она приняла не столь давнюю, и это доказывало, что в пещере обитал кто-то покрупнее ее. Кто-то, с конечностями, способными размахнуться на уровне моего носа.
Не скажу, что это меня удивило или испугало. Я парень с тормозом, и башка у меня начинает варить много позже, чем ноги. В тот момент я счел нужным поспешить домой.
Я распрямился после узости и вновь узрел впереди и вверху белизну, почувствовал запах озона. Теплый сквозняк дул мне в спину, но со стороны света веяло холодом. Поднимаясь по заснеженной осыпи, я тщательно осматривал ее поверхность и не видел никаких следов, кроме своих. Хотя снегопада не было, наверху бесчинствовал ветер, и здесь, внизу, он все запорошил толстым слоем мельчайшей снеговой пыли.
Я приблизился к веревке. Отсюда щель уже не казалось столь крутой, и я прикинул, что за веревку можно и не держаться. Я просто ставил ноги на уступы, а руки сами находили зацепы, удобные как дверные ручки. Казалось, что эту каменную лесенку делали специально под человека. Не прошло двух минут, как я перебрался через край, ни разу не коснувшись веревки.
Когда я направился к лыжам, нога зацепилась под снегом за нечто, показавшееся корнем. Я дернулся, поднял ногу и вытащил на свет ржавую металлическую проволоку. Что за черт? Это было бы уместно на стройплощадке, но не здесь. Впрочем, я ведь не видел этого места без снега. Может, вся округа усыпана мусором. Здесь могли работать геологи, кто-то мог крепить так капканы. Я потянул за проволоку и один конец подался легко. В смысле, он сначала поднялся из снега, указав на место закрепления, а после рывка вылетел наверх вместе с железным штырем. Я подтянул штырь к себе. Это был обрезок арматуры с примотанной изолентой помятой гильзой от сигнальной ракеты. Конец проволоки крепился к пусковому шнуру. Эту ракету уже запустили.
Некто устанавливал здесь сигнальную растяжку, которая должна была сработать при приближении к провалу. Или если бы кто попытался выбраться из него, как я. Хорошо, что не граната.
При свете дня все представилось простым и ясным. Это ведь большая разница, где и когда раздумывать о раздавленной мышке. В темноте подземелья, или ночью в избушке, или днем под светлым небом.
Кто-то огораживал провал проволокой. Разумная предосторожность, если принять, что поблизости стояла геологоразведка. Да и сигнализация не помешает, если ее сорвет падающий в естестественную ловушку лось. Готов поспорить, что под снегом на дне колодца отыщется немало звериных костей.
Короче, я надел лыжи и бодро побежал по маршруту. Если не достать попавшегося соболя вовремя, его наверняка попортят птицы и мелкое зверье. А я к тому времени уже начал подсчитывать свои заработки. Выходило не меньше, чем в мастерской, но это только пока. На самом деле, я уже прилично наловчился и был уверен, что до конца января практически вычищу свой участок. Ведь количество зверя легко вычисляется по следам. А потом воображаемая добыча переводится в денежный эквивалент, и ты начинаешь обкатывать эту сумму в уме, словно бы наяву стал ее обладателем. Деньги это возможность помечтать. Со временем я уже ощущал себя обладателем кожаного пальто и CD-плеера, заехавшим по весне домой. Правда, надо еще поддержать семью, и дальше большого загула в кабаке мои фантазии пока не простирались.
Впрочем, вру. Рассматривая впечатляющий вид Порога и окрестных вершин, я мог представить, как вкладываю несколько миллионов долларов сумасшедшего инвестора в туристический бизнес. Вертолеты забрасывают на плато все необходимое для возведения стилизованного под средневековье отеля. Никакой пошлой модерновой готики из искусственных материалов. Только природный камень и дерево. Мрачное и величественное сооружение полностью гармонирует со здешним пейзажем. А одно из подвальных помещений ведет прямиком в преисподнюю - ведь здание возведено над провалом.
Следующие несколько ночей я засыпал на одном и том же дремотном видении. Я принимал в своем замке охотников со всего света, слетевшихся на уникальное, фантастическое сафари. Ведь под моими ногами лежали единственные в мире ворота в Плутонию, населенную неведомыми зверями изнанку планеты.
Когда в воскресенье мы снова увиделись с Аркадием, он спросил, пригодилась ли веревка. Я натурально буркнул, что все ништяк, проблема снята, но был смущен. За обычным вопросом мне опять чудилась то ли подначка, то ли стремление скрыть интерес. Чтобы перевести разговор, я поинтересовался не работали ли здесь экспедиции. И нарвался на долгий рассказ о специфике работы топографов. Кажется с этой профессией была связана его молодость. Топографическая основа рисуется по аэрофотосъемке, но рано или поздно на место всегда посылают живых геодезистов для уточнения высот и прочих подробностей. И в какой-то момент эти топографы ловят местного жителя, угощают его спиртом и пытают насчет того, как здесь и что называется. Часто у них неважно со слухом, и местные названия обретают на карте самое причудливое звучание. А если названий не хватает, пьяные топографы выдумывают их сами, не особо задумываясь. Гора Круглая, ручей Прямой...
- Геологи здесь, конечно, были, - рассказывал Аркадий. - Подробная геологическая съемка велась лет тридцать-сорок назад, когда километрах в ста пятидесяти выше открыли рудное месторождение. Но разведочная партия стояла там, в верховьях Большого Абакана, а по нашей долине прошли маршрутом, вот и все...
И еще были странные люди лет пять назад, летом. Как бы туристы. Кажется из Москвы. Аркадий полагал, что это могла быть одна из тех самодеятельных экспедиций, что в самых разных местах ищут то снежного человека, то упавшую летающую тарелку. Но факт, что эти энтузиасты бежали отсюда чуть ли не босиком, побросав все вещи. Ниже по реке их подбирали моторками местные рыбаки. Что-то совсем аномальное почудилось любителям острых ощущений, если они драпанули врассыпную и налегке, только в отдалении собравшись вместе и отказываясь вернуться.
Аркадия тогда в тайге не было, но позже он наткнулся на их лагерь и забрал брошенное себе. Палатки, спальные мешки, да и веревки эти капроновые - все было оттуда. Версий об их умопомешательстве Аркадий не строил. Сами себя, скорее всего, запугали, шизики. Могли, конечно и таежники пошутить, но тогда бы лагерь уже был разграблен. А стояли они как раз под Порогом.
- Не боишься? - спросил Аркадий.
Я отвечать не стал, помятуя о мнившейся подначке. И опять раздумал рассказывать о пещере. Мне, видите ли, позарез требовалось сохранить мужское лицо. А если Аркадий знал больше, чем показывал, но молчал - молчать следовало и мне. Если он ждал расспросов, то вот ему хрен. Зато я не очень заинтересованно спросил, бывал ли здесь мой отец. Оказалось бывал.
- У тебя сейчас его последний участок, - заявил Аркадий.
И больше ни он, ни я на эту тему не говорили.
Вечером, на пути в свою избушку, я укрепился в решении исследовать пещеру до конца. Если Порог - часть отцова наследства, то я должен знать о нем все. И никакими байками меня не запугать. Шутки над новичками были мне известны, и хотя Аркадия трудно было заподозрить в склонности к шутовству, предполагать желание как-то испытать меня я мог. Подначки насчет "не боишься", история о бежавших туристах, молчание о провале, о котором он мог знать, а мог и нет... Неспроста все это. Если тебя берут на "слабо", надо идти до конца.
Одновременно я прикидывал, где мог стоять лагерь этих москвичей. Наверняка ближе к реке, у самого языка Порога, где удобная ровная терраса. До провала оттуда с полкилометра. За каким чертом, кстати, понадобились им веревки?
Только теперь я подумал о том, что трос, который я так и оставил в колодце, не был новым. Обмятый, опушенный потертостью капрона и рыжеватый, как от въевшейся глины.
Следующие несколько дней я был занят своими маршрутами. Добыча радовала, но новых следов я не видел. Все говорило о том, что запасы участка подходят к концу, и вскорости придется перебираться на новое место, в следующую избушку. А к концу недели запуржило, дело встало, образовалось свободное время. О яме я, конечно, не забывал.
После тщательных сборов был на месте. Обледенелая веревка оставалась нетронутой. Я стал развязывать узел, заглянул вниз, и под ложечкой ёкнуло. Снег на дне был истоптан! Лишь несколько мгновений спустя до меня дошло, что следы мои собственные. За минувшее время их так и не засыпало.
Веревку я протравил, чтобы перекинутая через бревно, она свободно свисала двумя равными концами. Взявшись за сдвоенную опору, стал спускаться. Снег, вьюжащий наверху, оборачивался в провале медленно оседающими облаками белой пыли. Когда, стоя на дне колодца, сдернул веревку вниз, она, замерзшая и стоящая колом, сломалась на несколько сегментов как складной метр. Я не без усилия свернул ее в компактную бухту, оставив свободный конец, чтобы тащить за собой волоком. В узкий лаз смело съехал на спине. В стоячей темноте зала первым делом запалил одну из припасенных свечей, установил ее меж камней, как маяк. Фонарь пристроил на голове сбоку, над ухом, и примотал к шапке эластичным бинтом.
На этот раз я двинулся правой стеной и скоро забрел в длинный, невысокий ход, оказавшийся тупиком. Он уходил вверх и в обозримой перспективе сужался до размеров барсучьего лаза. В другом месте стена зала ушла в темноту вдоль круто поднимающейся глыбовой осыпи, через которую пришлось перебраться. Но в конце концов я благополучно обогнул зал по периметру и оказался в знакомой галерее, над краем пропасти. Последовательность действий была продумана еще в избушке, лежа в спальнике, вечерами. На вершине перегородившей галерею глыбы я поставил вторую свечу, а за основание этого гигантского каменного сундука привязал веревку. Брошенная с размаху, она просвистела в стоячем воздухе и исчезла в пустоте за перегибом. Затем последовал рывок, и трос натянулся. Я немного выбрал его и в том месте, что должно лежать у края пропасти, завязал петлю. Потом, перебирая руками, пополз по скату на заднице, взялся за петлю, осторожно заглянул вниз. Веревка, спутанная бородой, раскачивалась в нескольких метрах. Но в далеком маленьком пятнышке луча виднелось дно пропасти. На глаз до него было метров пятнадцать. Зацепившись за петлю локтем, я выбрал веревку и долго ее распутывал. Когда она ушла вниз, стало возможным разглядеть, что конец лежит на дне. Можно было спускаться, но как сделать это в пустоте, я не представлял. Следовало хотя бы навязать на веревке узлов, но тогда бы ее точно не хватило. Я, не вставая на ноги, поелозил на натянутом поводке вдоль перегиба ската. Около правой стены была расщелина. Трещина, не более метра шириной, спускалась, по-видимому, на самое дно. В ее стенах темнели удобные, как лестница, уступы. Не долго думая, я перебросил веревку в разлом.
Спуск не показался сложным. При необходимости можно было обойтись и без веревки, однако подниматься за ней я не стал. Снизу грот был значительно меньшим, чем казался под потолком. Поворачивая голову вместе с фонарем, я мог обвести лучом всю его окружность. Продолжение пещеры, неширокий черный зев под стенкой, бросалось в глаза. Я нырнул туда, пригнувшись, сполз с отвесной полутораметровой ступени и оказался в узком и высоком коридоре. Локти касались стен, а купол потолка замыкался на высоте двух моих ростов. Извилистый как речное русло коридор круто шел вниз, образуя каскад с резкими перепадами, спускаться с которых приходилось на трении, спиной и локтями упираясь в скользкий грязный камень.
Коридор петлял, и я не видел перспективы, всегда доставая светом лишь до следующего поворота. Путь разворачивался передо мной, как лента, вытягиваемая из темного ящика. За каждым изгибом могла ожидать неожиданность, и острое, азартное любопытство, животное, граничащее с похотью, подстегивало меня, превращая движение по меандру почти в бег. Впереди таилась полнейшая неизвестность, и потому чувство было тревожным, с большой примесью страха, что не мешало восторгу, всегда смешанному с толикой жути. Любой поворот скрывал отступающую темноту, я словно вычерпывал ее своим слабосильным фонариком.
В нашей мастерской, у дверей, стояла железная бочка с водой, наполняющаяся во время редких дождей за счет стока с навеса. Вода была мутноватой, но, живя в безводной степи, привыкаешь не обращать на такое внимание. Мы умывались ею, зачерпывали на хозяйственные нужды, некоторые, возможно, и пили. В августовскую жару бочку дочерпали до конца. На дне обнаружился толстый слой гадкого ила и труп дохлой, полуразложившейся кошки...
Итак, я бежал по уступам вниз и меньше всего ожидал тупика. Все пути куда-то ведут - это было для меня аксиомой. Может быть я не воображал, что скала разомкнется и выведет под туманное небо Плутонии, но что-то меня ждало. "Никогда так не было, чтоб ничего не было", - говорил, кажется, Швейк. Конечно, неосознанно я хотел чуда. Кто не желает этого в семнадцать лет? Поэтому, когда коридор раздался и под ногами открылся мрачный провал, опускающийся в никуда, я не помыслил о конце пути. Я вспомнил о веревке, за которой придется вернуться, и по инерции сделал еще несколько шагов, собираясь приблизиться к яме и заглянуть в нее. Но послышался плеск, пространство под ногами заколыхалось и подернулось рябью. Облако мути взлетело с пола и заклубилось, затягивая провальное жерло. Мокрый холод ринулся в обувь и заставил с чертыханьем отпрыгнуть назад. Передо мной стояла вода. Путь вниз был затоплен.
Я сел на выступ скалы, воткнул в трещину рядом последнюю из взятых с собой свечей. Разулся, вылил из сапогов воду, отжал носки. Как бы то ни было, путь завершился. Пещера продолжалась, но, чтобы двигаться дальше, требовались жабры.
Я бросил в воду камешек. Он провалился под расходящиеся круги и замедленно полетел в глубину, растворяясь в густеющем мраке. Передо мной было воплощение настоящей бездны. Без дна. Любой водоем можно промерить обычным лотом, шнуром с грузом. Определить глубину ЭТОГО было невозможно. Предо мной открылись корни земли, тянущиеся далеко за пределы доступного. Меня всегда поражало происхождение подземных вод. Бесчисленные родники, ключи, источники питают всю планетарную систему рек и озер. Они непрерывно выкачивают из земли колоссальные объемы жидкости. Но я никогда не видел, чтобы эта вода втекала обратно. Круговоротом здесь и не пахло. Испарения, ставшие дождем, возвращались на землю, скатывались по поверхности, попадали в те же реки и моря. Но главным источником вод всегда оставались земные недра. Они работали безостановочно, и, если моря не переполнялись, значит существовали некие сливные отверстия, возвращающие влагу обратно в корневую систему планеты. Подземный океан, тот самый, открытый героями Жюля Верна, возможно, действительно существовал.
Это теперь я могу сказать, что созерцал в бездонных подземных водах животворящую хтонику Геи, актуализирующую мои пренатальные переживания. А тогда, диковатым провинциальным парнем, я испытал пронзительное ощущение уже бывшего. Знакомыми были даже не вид затопленного колодца и не ситуация мокрого сидения на холодном камне, а нечто стоящее за этим, придающее внешнему смысл. Повторялось уже бывшее когда-то со мной - может быть обрывок смутного сна, может, забытый случай, невесть каким образом отождествленный с происходящим здесь и сейчас.
Вряд ли к тому времени мне приходилось стоять над краем пропасти. На родине не было ни гор, ни высоких зданий. Но была железная дорога, и, шляясь по путям, случалось попасть в промежуток меж двух мчащихся составов. В такой переделке следовало твердо стоять на ногах или лечь на землю. Не суетиться и не смотреть на мелькающие перед носом вагоны и платформы. Потому что проносящаяся в полуметре от тебя смерть притягивала. И я знаю случай, когда пацан из нашего поселка сделал шаг вперед и был размазан по закопченному железу. Суть в том, что близость смертельной опасности есть та же бездна, нечто, куда нельзя заглянуть, но можно шагнуть без возврата.
"Теперь взгляни вниз и вглядись хорошенько, - сказал жюль-верновский профессор племяннику на вершине колокольни. - Ты должен приучиться смотреть в бездонные глубины!"
Предел погружения в легководолазном снаряжении, с аквалангом - около сорока метров. Пробыв на этой глубине какое-то время, приходится затратить на подъем чуть ли не час из-за необходимости декомпрессии. А при таких глубинных погружениях водолаза подстерегает опасность кислородного опьянения. Подлая штука, ее почти невозможно диагностировать самому. Крыша съезжает незаметно, без всяких явных ощущений, просто в какой-то момент отключается способность к самооценке. Говорят такое бывает, если вводить алкоголь внутривенно. Представьте, если б это можно было сделать незаметно для вас. Появляются видения, навязчивые идеи, человек совершает нелепые поступки и, если помочь некому, как правило гибнет.
Я погрузился всего лишь в недра земли и вовсе не собирался нырять в глубины вод, разверзшиеся передо мной. Однако то, что случилось после, здорово походило на симптомы глубоководного безумия.
Наверно, я просидел там минут двадцать. Почти ни о чем не думал. В душе сложилась некая смесь разочарования с удовлетворением. Мечты о подземном мире поблекли при встрече с реальностью, но теперь, добравшись до пределов пещеры, я мог успокоиться и вернуться к насущным заботам. Спина от долгого сидения уже затекла, мокрые ноги сильно замерзли, а транс, вызванный гипнотизирующей бездной, развеялся. Я потушил и спрятал свечу, встал и, перед тем как отправиться в обратный путь наверх, в последний раз направил луч фонаря в глубину.
Под водой стало заметно движение. Что-то там шевелилось.
Знаете, как это бывает при движении в тумане? Видимость несколько метров, предметы и детали местности выплывают из плавающей мути по частям. Сначала в полупрозрачной мгле проступает тень, неявный намек на присутствие. Затем она набирает цвет, массу, овеществляется в деталях, как на погруженной в проявитель фотобумаге. В те мгновения, когда появление нового элемента пейзажа уже несомненно, но опознание еще не включилось и мозг стремительно перебирает подходящие варианты, сердце замирает от неизвестности. Дерево кажется могильным крестом, а камень затаившимся зверем. Это момент страха, трепета перед неизвестностью.
Что-то поднималось из глубины. Оно уже миновало границу тьмы, бесследно рассасывающую световой луч, и теперь медленно проступало в водяном сумраке. Сначала я увидел белесую амебу, шевелящую отростками и колышущейся бахромой. Но чуть позже пришло узнавание. Видимое совместилось с заложенными в голове трафаретами, и я увидел человека. Он всплывал головой вверх, и ко мне было обращено светлое пятно запрокинутого лица. Ужас тряханул как разряд тока. Я был уверен, что вижу утопленника.
Еще о водолазах. Один из них рассказывал, как они ищут утонувших. На покойника, пролежавшего под водой несколько дней, вообще лучше не смотреть, а уж там, когда он внезапно возникает из придонной мути пруда или карьера, тем более. Поэтому они ведут поиск, зажмурившись. Наткнувшись руками на нечто, подходящее формой и размерами, просто волокут это к берегу с закрытыми глазами. А там уже вопли зевак дают знать, что искомое найдено.
Я поступил так же - отшатнулся и инстинктивно, от природной брезгливости, прищурился. Через полусомкнутые веки были видны размытые черты приближающегося лица, остатки волос и неясные лохмотья, что развевались, как водоросли на течении.
Замечу, что обстановка не располагала к мистике, и не способствовала галлюцинациям. Было холодно, сыро, болела ушибленная нога. Я находился в каменной камере размером с кухню хрущевки. Свод нависал в метре над головой, а об одну из стен я опирался рукой в мокрой рукавице. На ощупь она была твердая и неровная, и я был совершенно уверен, что ударив по ней головой почувствую боль и получу шишку. Но то, что шло на меня из стеклянной водяной толщи, напрочь противоречило суровой реальности.
Сегодня я вспоминаю тот момент с некоторым истеричным юмором. Мой настоящий опыт противоречит фильмам ужасов. Можно бояться действительной угрозы, тогда страх мобилизует энергию выживания. Но когда происходящее запредельно ирреально, хочется просто проснуться. Мозг включает защитный механизм, реагирующий невольным смехом. Если ты дрожишь в ожидании чего-то ужасного, то появление ожидаемого наяву может оказаться смешным. Вот и тогда, кажется, показалось забавным это странное шевеление рук, будто всплывающая мумия разводила перед грудью костистыми коричневыми кистями, изображая ныряльщика. Зрелище было знакомым, почти домашним, благодаря километрам просмотренных на видео ужастиков. Я даже знал, что будет дальше, когда лицо покойника появится над водой и в пустых глазницах зашевелятся черви. Я был готов сказать сакраментальное "Привет, приятель!", прежде чем утопленник оскалит гнилые клыки. А труп все приближался, и когда до поверхности оставалось не более метра, стало заметно, что глаза у него на месте. Глаза у него были открыты и смотрели на меня. И что-то там у него было не в порядке с глазами.
На самом деле все происходило каких-нибудь полминуты, у меня не было времени впасть в ступор, но и бежать было рано. Я просто наблюдал. Но когда увидел глаза утопленника, мне очень захотелось немедленно оказаться в другом месте, в избушке, еще лучше - на улице своего поселка. Я даже дернулся поискать дверь, которая выведет отсюда, нормальную дверь из нормального мира. Но кругом был только камень, и путь отступления был только тот, каким я пришел. Короче, когда подводный монстр разорвал слипшимся на его голове мочалом поверхность воды и с плеском протянул руку к берегу (от затопленных камней взметнулись глинистые клубы), я бросился прочь.
Не очень хорошо помню эти моменты. Я скакал, как бешеная обезьяна, как кот из "Тома и Джерри". Смотреть вверх я не мог, потому что слетала шапка с фонарем, светил перед собой и видел только высокие ступени уступов, только скользкие стены. Затопленный тупик скрылся за поворотом, другим, третьим, но я не мог ни остановиться ни промедлить, потому что был убежден: тварь, принятая за утопленника, уже выбралась на сушу и бежит за мной так, как бегают по земле тропические летучие мыши. Я не знал, что ждать от нее. В кино мертвецы пожирают людей или превращают их в зомби. Здесь тварь могла прыгнуть мне на загривок, и заставить нести наверх, в мир людей. Как ни есть, а она шла на меня, на мой свет на мое тепло. Я был ей нужен. И не решаясь потерять мгновение, чтоб обернуться, я представлял длинную гибкую коричневую руку, змеей тянущуюся ко мне по извилистому ходу.
Остановиться пришлось, когда я вскарабкался на очередной уступ и увидел, что пути дальше нет. Я был мокрый от пота, задыхающийся, загнанный. Рукавица исчезла, и по грязной холодной руке текла кровь. Голова гудела и саднила от ударов по камню. Стена надо мной сходились непроходимой щелью. Первая мысль была - каюк! Замуровали демоны. Потом я подумал, что мог пропустить ответвление, спускаясь. Следовало вернуться обратно, вниз, найти развилку. Под руку попался камень, увесистый и удобный. Я стал сползать назад, зажав его, как первобытное рубило. Единственное оружие против монстров.
После нескольких отвесных участков, слезть с которых было трудней, чем подняться, я действительно выпал в основной ход. Замер, прислушался. Кошмар, увиденный у воды, уже не казался настоящим, поблек, стал размываться, как запредельное, как мелькнувший наяву сон. Еще несколько минут покоя, и я убедил бы себя, что все было галлюцинацией.
Вдруг передернула дрожь. Я осознал, что уже некоторое время слышу частые гулкие удары. Они шли со всех сторон, не позволяя определить направление. Казалось, дрожали стены. Бум! Бум! Бум! - с интонацией в полсекунды. Будто кто быстро работает кувалдой. Прошло время, прежде чем я разобрался, что внимаю ударам собственного сердца.
Когда наваждение схлынуло, я различил еще кое-что. Через неправдоподобно усиленное акустикой биение миокарда пробивались и другие звуки, идущие снизу. Я различил сухой шорох, словно волокли по полу бумажный мешок, и вязкие, чмокающие шлепки - у меня самого так хлюпало в сапогах, когда я переминался с ноги на ногу. Оно ползло за мной!
Батарейки сели, желтого, мутного света хватало на несколько метров, точно я находился в центре призрачной сферы. Ее неверные, дрожащие границы обрывались на близких изломах стен. Лежащий ниже перегиб хода только угадывался. Издыхающих отсветов хватило лишь на то, чтоб различить шевеление некоего белесого силуэта, но этого было достаточно. Подпускать его ближе и рассматривать мне отчаянно не хотелось. Я наугад запустил вниз свою каменюку. Она несколько раз срикошетила от стен и, кажется, ударила в мягкое. Я резво развернулся.
Продолжая как можно быстро карабкаться вверх по меандру, я почувствовал некоторое отстранение от происходящего. Ужаса не было. Становилось ясно, что утопленник мне привиделся. Тварь из-под воды существовала, но, живая, она не могла быть человеком. Я столкнулся с вещами необыкновенными, совершил открытие, получил шанс, который дается не каждому и только один раз. Я знал, что в некоторых пещерах живут рыбы и земноводные, не видевшие света. А что уж говорить о наземных хищниках, предпочитающих подземные логова. Почему бы не быть гигантской пещерной амфибии? Бывают белые лягушки-альбиносы похожие на карикатурного человечка. В голове всплывало и выражение "реликтовый гоминоид", которым называли снежного человека. Подобная находка была чревата славой и деньгами. Пугало одно: что это существо хотело от меня? Общения?
Зимняя стая волков разрывает путника от голодухи, медведь может оторвать голову от испуга или просто из любопытства. Лось во время гона убивает копытом в припадке бешенства. Что делает с человеком подземная тварь похожая на утопленника? Проглатывает? Высасывает, как паук? Откладывает в него личинки? Или, как веселый дельфин ищет товарища для игр?
Вероятно, тогда в моей голове не было многого, что додумано позже. Точнее, мысли попросту не успели отлиться в слова. Я всего лишь бежал, как мог. И некогда было по-настоящему бояться. Такая особенность. В минуты опасности действую как автомат, на инстинкте.
Выскочив в большой зал, я потерял ориентацию. Здесь не было близких стен, и блеклый свет издыхающего фонаря давал только желтое пятно под ногами. Из-за обступившей меня темноты тварь могла подкрасться с любой стороны, и я заметил бы ее только совсем рядом. Если она была. Я не был уверен ни в чем. Что если утопленник так и остался воде, а движущаяся бледная тень мне почудилась? Звуки были обманчивы, я сам шуршал по камням и чавкал глиной, а подлая акустика могла принести отзвук откуда угодно.
Несколько минут я наугад ползал по неровному полу грота, прежде чем из мрака вынырнула веревка. Как спасение и привет из дома. Она шевелилась. Ее сотрясали мелкие ритмичные подергивания, словно кто-то спускался сверху. Я закричал, и ответа не было. Глупо. Если бы наверху был человек, я бы заметил свет.
Я взялся за трос и нагрузил его свои весом. Все как обычно. Сквозняк...
Подняться по разлому в распор было нетрудно, только веревка казалвсь наждаком под голыми ладонями. Ближе к перегибу я задрал голову вверх и увидел, что участок потолока над гротом озарен блуждающими по неровностям бликами. Там действительно кто-то был! Отблески просто не могли быть видны снизу. Я подумал об Аркадии, который мог найти пещеру по моим следам, и только секунды спустя вспомнил, что сам оставил перед спуском горящую свечу. Сколько минуло времени? Час, полтора? Получалось, что огарок светил до сих пор.
Перевалив перегиб, я встал на скат коленями. Натянутая веревка наклонно уходила в сторону глыбы. Там, где находился узел, в густой тени отбрысываемой свечкой, появилось что-то новое. Тень шевельнулась и оказалась темным силуэтом человеческой фигуры. Я громко выматерился. Ответа не было. Держась за веревку, я встал на ноги и покарабкался, перебирая руками, вверх, на этот силуэт под глыбой, не переставая окликать его. "Эй! - орал я. - Ты кто?! Отзовись, хрен бы тебя побрал!"
Ближе стало видно, что человек сидит на корточках на единственном горизонтальном пятачке. При моем приближении он стал вставать, распрямляясь медленно и неровно, как заржавленный механизм. Лучик фонаря, бивший уже не далее пары метров, терялся в отблесках свечки. Они ослепляли, а тени не давали толком присмотреться. Первым делом я различил знакомое мочало на голове, походившее на червеобразные волосы "Хищника". Черты лица твари я не увидел, было не до них, потому что она приветственно развела свои мумифицированные руки, готовясь заключить меня в объятья. О природе существа я больше не задумывался. Была ли это вторая особь или тот же утопленник, невесть как опередивший меня на подъеме, - какая разница? Я хотел домой, на белый свет, до которого оставалось совсем немного, а макамбрическая скотина пыталась перекрыть путь. Я просто взбесился.
Я стоял на покатой поверхности, откинувшись назад и крепко держась за веревку, которая поднималась здесь почти отвесно. До узла был метр с небольшим, и так же близко вздымался надо мной вертикальный бок глыбы. Тварь ждала меня чуть правее, под самой стеной. Еще правее зиял обрыв. Я подпрыгнул, пролетев этот метр на веревке, как маятник, и ударил ее обоими ногами. Веса в ней оказалось чуть меньше, чем во мне. При ударе послышался сухой хруст, словно я врезался в мешок с утрамбованной соломой. Тварь рухнула, как кегля, и исчезла в пустоте, а меня бросило назад и шваркнуло спиной о глыбу. Потом я, не жалея ободранных рук, выскочил наверх.
Одно я помнил в эти секунды твердо: держаться нужно правой стены. Каким-то чудом не пробежал мимо узости. Оставленная там свеча давно расплылась стеариновой кляксой и застыла. Сквозняк подталкивал в спину. Первое брезжание дневного света показалось счастьем.
Когда я, жмуря отвыкшие от белизны глаза, карабкался из провала, руки застыли. Влажная одежда схватилась коркой и плохо гнулась, пока непослушными пальцами застегивал лыжные крепления. Мокрая обувь вскоре обещала заледенеть вместе с ногами. Пряча руки под мышками, ломанулся к избушке.
Через полчаса пил кипяток, голый, у раскаленной печки. Пурга поутихла, и можно было выходить на путик. С утра - подвиг, битва с монстрами; после обеда - промысел. Нормально! Я вспомнил, что видел на складе медвежьи капканы. Можно поставить такие в пещере и совершать ежедневный обход. Добычу сбывать ученым, для опытов.
Кроме шуток, в голове шевелилась, не желая сложиться, пестрая мозаика из обмолвок Аркадия о моем отце, рассказе о туристах, подначек насчет страха. Я хотел разговора начистоту и был намерен его добиться. Переодевшись в сухое, побежал по заметенной лыжне на базу.
Аркадия не было. Над трубой дрожал горячий воздух, а свежие следы поднимались вверх по долине. Я почистил лыжи, снял и выбил бахилы; зашел в избу, рассчитывая ожидать столько, сколько потребуется. Подобие русской печи, сложенное из дикого камня и глины, занимало середину дома, деля его на два помещения. В ближнем располагались двухэтажные нары, обеденный стол, полки с кухонными припасами. Я прошел в дальнее, где был узкий лежак и верстак с рацией. Индикатор питания светился. Рядом лежал раскрытый журнал, типа "конторская книга", куда Аркадий записывал расходы-приходы запасов и содержание переговоров по радио. Без всякого умысла я остановился взглядом на последней записи. Число и время соответствовали сегодняшнему утру.
В глаза бросилось мое имя. Я наклонился и прочитал пару фраз, резюме радиообмена. "Навестить Вадима! Старая база - ящики - снегоход. Окончательное решение - в течение недели". Вот, что там значилось.
Это могло быть чем угодно. Ревизия добытого, переговоры с закупщиком... Но здравые суждения были не для меня. Я только что выбрался из преисподней, чудом не съеденный чертями. Слишком уж кстати проявленная забота не казалась случайной. А тут еще взгляд наткнулся на некий предмет, лежащий на полочке. Такой пластиковый цилиндрик с колпачком и кнопочкой. Под колпачком должны были быть электроды. Вещь эту я видел здесь первый раз, и смотрелась она не на месте. С кем собирался воевать Аркадий электрошокером? Притом, что кругом безлюдная тайга. Со мной только, однако. Не из ружья же в меня стрелять, не заслужил. А против чертей разряд не сгодится ли? Был фильм с Эриком Робертсом "Опасные особи" - там пришельцев пуля не брала, только слабый электроток...
К рации был подключен маленький раздолбанный кассетник, на который Аркадий записывал разговоры с большой землей. Кассета была отмотана наполовину. Я нажал реверс, и допотопная машинка надсадно загудела. Через полминуты ткнул воспроизведение.
Послышался треск помех. Искаженный эфиром далекий голос зазвучал с полуфразы. "...надо заканчивать. К Новому году ты понадобишься в Центре. Если мальчишка не встрянет, отправишь домой. Если его сожрут, дело твое, останется на твоей совести. Главное, чтобы ты его не упустил, если будет подсадка. Ты можешь не заметить". Щелчки отметили переход на передачу. Голос Аркадия не фиксировался. "Аркадий, твою мать! - заорал собеседник после паузы. - Это твоя идея была! Я, по-твоему, парня притащил, как телка? Хочешь, вывози его хоть завтра. Только, чтобы дыра была засыпана не позднее недели!" Щелчки. Пауза. "Запас, на снегоходе привезешь! Пацана при себе держи, не выпускай из виду. Чуть что почуешь - вали немедленно. Все, отбой!" Магнитофон зашипел пустой лентой.
Я ударил по клавишам кулаком так, что треснул корпус. Жизнь, ставшая за последние месяцы обыденной, так же трескалась и осыпалась. Я был готов счесть дурным кошмаром все происходящее под землей, ибо там все же было иное измерение, территория кошмара. Но загадки, прорастающие из обыденности? Что за дела творились за моей спиной? Что за запасы, какой такой снегоход? Дыра - это провал? И не обо мне ли эти дядьки болтают в столь мутных выражениях? Уркаганы, бля! Не упускай, вали! Вот так, приехали! В натуре, "Судьба барабанщика"! Два шпиона-диверсанта обсуждают мою судьбу, а у меня даже отцова браунинга нет, чтоб за себя постоять!
Я стал быстро вытаскивать из-под верстака и открывать ящики с инструментами. Среди ржавого хлама, гаек, проволоки и разломанных капканов, я наткнулся на три вещи, заслуживающие внимания. Шахтерский налобный фонарь с аккумулятором - в царапинах на нем виднелась въевшаяся сухая глина. Он был заряжен, лампочка светила ярко. Старая, порванная поясная пистолетная кобура. Картонная коробка с двумя десятками патронов калибра 7, 62. Вот и браунинг нашелся! Точнее - ТТ.
В принципе, Аркадий мог иметь пистолет на правах внештатного охотинспектора, но оружие мне никогда не показывал. Я заглянул под лежак, где обычно хранилось ружье. Пусто. Значит, либо перепрятал, либо ушел со всем арсеналом. Дико было поверить в то, что Аркадий опасен, но я был так взвинчен, что ничего нереального больше не существовало. Я почувствовал себя загнанной подопытной крысой, мелкой и жалкой. Но у крыс есть хотя бы зубы. Они не сдаются. Тут я вспомнил о схроне под скалой. Вышел в сени, взял лопату и выдергу.
На самом люке, прикрытом нависающим камнем, снега почти не было, зато вокруг образовался круговой надув в человеческий рост. Вдоль скалы я съехал с сугроба в снежно-каменную яму. С трудом расшатал и отвалил ломиком тяжелый люк, покрытый изнутри толстой шубой изморози. Спустился по далеко расставленным ступеням деревянной лесенки. Внутри было сыровато, как в погребе. Или в пещере. Двигаться можно было согнувшись, осыпая с низких досок иней и мерзлую глину с проросшими корешками. Бункер опустел, но загадочный штабель остался на месте.
Крышки зеленых армейских ящиков были наживлены на три-четыре гвоздя и отрывались легко. В двух были капканы, в третьем - сигнальные ракеты и пирофакелы. Когда-то приходилось баловаться такими штуками. С обоих концов картонной трубки - кольца. Дернешь одно, валит столб цветного дыма; другое - вспыхивает световой сигнал. Я подумал, что такой фальшфейер мог бы пригодиться под землей, для освещения грота. Четвертый ящик был доверху засыпан кедровым орехом. Я зачерпнул горсть маслянисто блестящих коричневых ядрышек и наткнулся на нечто твердое. Под слоем орешков обнаружился длинный тяжелый сверток в перехваченной шнурком прорезиненной ткани от плаща АЗК. Я аккуратно размотал его, уже догадываясь, что увижу. Внутри лежал обшарпанный, но хорошо смазанный АК-47 без приклада, с двумя забитыми металлическими рожками. Запасливости Аркадия можно было позавидовать. Где-то он и снегоход мог держать, я ведь не был на всех его избах.
Оставшиеся контейнеры я трогать не стал. Если бы даже там можно было отыскать гранатомет, мне он не требовался. Нацепил ремень автомата на шею, рассовал по карманам рожки, аккуратно расставил по местам ящики. Выбрался на свет, прикрыл крышку, как было, даже снежком присыпал. Не то что собирался скрыть вторжение, просто какой-то остаточный стыд испытывал, хотя чего тут смущаться, когда ты и твоя жизнь, может быть, в расчет не берется.
Вернулся к избе, встал на крыльце, под навесом. Приближались ранние сумерки. Было тихо, падал редкий крупный снег, только по вершинам иногда пробегал ветер, обрушивая вдоль стволов потоки белой пыли. Вернется ли сегодня Аркадий? На этот счет были сомнения, но я собирался дождаться его и встретить так, чтобы получить все ответы.
Я примкнул магазин и подумал, что стоило бы сначала зайти в избу, разобрать и почистить машинку. До сих пор держал в руках боевой автомат только раз, в военной части, куда нас возили от школы на стрельбище, и правила ухода представлял более чем смутно. Поэтому просто сдвинул предохранитель, передернул затворный рычаг, направил дуло в сторону ближайшего кедра и нажал крючок. Автомат дернулся трехтактной очередью, вскинув ствол. Две пули наискось разметали кору, третья ушла в лес. Нормально. Приклада нет, да и я не стрелок. Дуэли на расстоянии устраивать не будем.
Потом я забеспокоился. Если Аркадий неподалеку, он мог услышать стрельбу. Тогда ждать таежного волчару в засаде бесполезно, все равно подкрадется и застанет меня, как ему надо. Заметались дурацкие мысли о том, чтобы засесть в отдалении от избы, или устроить сигнальные растяжки, но я быстро прогнал их. Свежий снег, куда деваться - каждый шаг след оставит. Я зашел в избу, пристроил на ручку двери в сенях пустое ведро. Внутреннюю дверь перегородил скамейкой, содрал с нар спальник и завесил окно. Сам сел у глухой стены. Оружие положил рядом.
После получаса ожидания мои действия уже не показались мне обдуманными. Все слишком напоминало те вечерние шуги, что ловили парни в мастерской после удачного дела и самогона с косяками. Кто-то пускал мулю, что нас обложили менты, кто-то божился, что сегодня придут мочить станционные. Тогда баррикадировали двери и извлекали из загашников пригодное к обороне железо. Потом бойцы попросту засыпали.
Окончательно стемнело. Изба начала выстывать. Одежда на мне была сырая, и одеяло, в которое я кутался не спасало от дрожи. Я решил, что затопить печь и пожрать никак не повредит. Следы все равно выдавали мое присутствие. Щепки и охапка дров нашлись прямо под топкой. Я зажег огонь и в отсветах пламени, сочащихся из щелей заслонки, пошарил по кухне. В мятой кастрюльке оказалось извечное охотничье варево, раскисшая лапша с кусками рябчика. Я схлебал эту жижу холодной и забрался на теплую печь, где обычно сушились валенки. Лечь там негде, но можно было сидеть, прислонившись к трубе. Под самым потолком было сухо и пыльно, из щелей на голову сыпалась труха. По кривым колотым плахам играли блики догорающих дров. Я снова сопоставлял то, что удалось увидеть и услышать. Становилось ясно, что я встрял в центр темной, скорее всего, криминальной истории, каким-то боком связанной с таежной тайной и с моим отцом. Жуткого обитателя провала вовсе не удавалось встроить в более или менее здравую версию. Это было из ряда сказок о Синдбаде. Чудовища и сокровища - нтураж джунглей, а не снежной тайги. Зачем понадобился я? Единственный смысл моего участия появлялся, будь жив отец. Его товарищи могли оказаться соперниками, а я заложником. Что я вообще знал об отце? Окажись он живым, я вряд ли стремился бы к встрече. Я был всего лишь молодым и голодным, лишенным сантиментов двуногим. Мне нужен был успех, нужна была жизнь, и я никак не хотел быть телком. В фильмах такие парни как я, добывали свое кулаками и оружием. Оружие теперь было. Я даже был согласен вступить в банду, но только на равных правах. Тогда я не думал, что способы устройства своей жизни различаются чем-нибудь, помимо затраченных усилий, возможного риска и тяжести последствий.
Я понимал, что у всякого мужика, желающего прожить жизнь достойно, должно быть дело, которое в кайф, и возможности, внутренние и внешние, это дело делать. Когда чего-то одного не доставало, человек становился неудачником. Нищим изобретателем или сдыхающим от скуки миллионером, бездарным писателем или уродливым женолюбцем. Почему на старте всем дается по-разному? Один рождается умным, богатым и здоровым, другой - глупым, бедным и больным. Делятся ли люди на касты изначально, по природе своей, или судьба определяется достигнутым в предыдущих жизнях? Себя я полагал способным на многое, по силе устремления к жизни, по энергии. Ума мне не хватало, знания, удачных внешних обстоятельств. Сейчас жизнь давала крутой поворот в неизвестность, и я был бы рад этому, кабы не мандраж при полном отсутствии информации.
Конечно, я заснул и очнулся в глубокой тьме, с затекшей спиной и полной потерей ориентации. Первые мгновения не мог вспомнить, где я и зачем, как с глубокого перепоя. Пошевелил рукой, и тяжелый предмет загремел на пол. Это был автомат. Часовой, мать твою, в засаде на печи.
Я соскочил на пол и принялся шарить в поисках спичек и керосиновой лампы. Идея засады на Аркадия показалась безумной. Часы на руке не тикали, но явно стояла глубокая ночь, и до утра ждать было некого. Не найдя на столе ни лампы, ни свечки, я сорвал с окошка занавесь. Небо вдруг оказалось ясным, и высоко висела почти полная луна. Я продышал на заледеневшем стекле глазок. Лес походил на декорацию. Поблескивающий снежный свежак линовали чернильные полосы теней. Настороженная тишина, как в театральном зале, перед выходом. Вот-вот должен вступить оркестр, и на сцену выбегут престарелые толстозадые зайцы.
Я зевнул и поскреб пятерней свалявшиеся после вчерашней суеты волосы. Я собирался завернуться во все имеющиеся спальники и упасть на нары досыпать. Только мочевой пузырь звал пройти на крыльцо. В простывшей избе я озяб и для выхода забрался в валенки, снял с печи стеганку и меховую шапку.
Снаружи властвовал предутренний морозец. Тишина стояла звонкая. Снег был мягкий и не скрипел. Звезд немного, их забивала луна. Лунный свет на снегу вызывает во мне чувство восторженной меланхолии, состояние, в котором допустимо все. А предрассветное затишье - момент безвременья, щель между мирами. Подступила тревога. Ни с того, ни с сего сделалось тяжело в солнечном сплетении. Что-то было не так. Я прошел до угла избы и осмотрелся.
Изба стояла на сравнительно свободном от леса месте, под скалами, на краю спускающейся вниз вырубки. Собственно, в ходе строительства она и получилась. Язык заснеженного ската шел от избы пологим наклоном и лишь в конце поляны круто падал вниз. Повдоль он был прочерчен моей лыжней, исчезающей за перегибом. Лыжня уже сгладилась, заполнилась снегом и новой не выглядела. Следы, оставленные Аркадием уходили в сторону, недалеко от скал. Их занесло еще больше. В остальном поляна была девственна и не задерживала взгляда. Дальше начинался густой лес, и рассмотреть что-либо там было нельзя.
Та-тах! Оттуда, от леса, раздался глухой раскатистый удар - осел наст. Это бывает. Но следом ясно донеслось равномерное шоркание. Всмотревшись в пепельный лунный сумрак и переплетение теней, я различил темную фигуру, движущуюся по лыжне. Она выползла из-за перегиба и приближалась медленно, но неуклонно. В такт мелким шажкам фигура приподнималась и проваливалась в снег, но это не были подскоки косули или кабарги. Это была прямостоящая человеческая фигура. До нее оставалось метров пятьдесят. Эгей! - окрикнул я сорвавшимся голосом. Никакой реакции. Путник продолжал двигаться, как машина. Должно быть, он смертельно устал, пробираясь пешком по снегу.
Все вчерашние думы бросились в голову. Я попятился, чуть не споткнулся о крыльцо, и заскочил в избу, не захлопнув дверей. Повалившись на колени, зашарил по полу в поисках оружия. Схватил холодное железо, выбежал наружу. С автоматом у живота я был грозен. Всякий бы понял, что уже не до шуток. Стой, кто идет, стрелять буду! Я с лязгом передернул раму и дал поверх лыжни одиночный выстрел. Пламя рвануло на полметра. Я оглох.
Идущему было все равно. Он ни на миг не сбил ритма. С Аркадия сдалось бы идти вот так, не обращая на меня внимания, словно я, с автоматом или без, был пустым местом. Но Аркадий выше и плотнее. И он не ходил пешком. Был случай, когда я сломал лыжу пополам и он починил ее за считанные минуты. Это был не Аркадий. Это вообще был не человек, потому что от людей идет пар и люди ходят в зимней одежде.
Оставалось метров двадцать, и я видел как на голове идущего отсвечивают под луной длинные, спутанные, жирные на вид космы. В движениях сквозила легкая неправильность дауна. Это была тварь из провала.
Я поднял автомат на уровень глаз и метров за десять выстрелил, целясь в грудь. Пуля угодила в плечо, потому что тварь крутануло, как от сильного удара. Но она удержалась на ногах и не остановилась! Она убыстрила движения и после пары неуверенных шажков скакнула метра на два! Опустив автомат, я нащупал переключатель стрельбы и дал очередь по ногам. Пули взметнули снег между нами, и больше я ничего сделать не смог. Она вдруг сразу оказалась совсем близко, двигаясь неуловимо, как насекомое. Автомат, как сам по себе, вырвался из моих рук, содрав кожу с пальцев, а я упал навзничь на утоптанный снег у крыльца от мягкого, неостановимого удара. Тварь просто прыгнула на меня, как лягушка, повалила и оседлала. Уже падая я непроизвольно уперся в нее руками. Ладони ощутили какие-то свалявшиеся заледенелые лохмотья, но под ними чувствовалось твердое тело, от которого не исходило ничего, ни тепла, ни холода. Как валенок, набитый песком. Я не чувствовал никакого запаха, словно тварь была пластиковым манекеном. Не было и тяжести. Но ее лапы обхватили мои плечи тисками, плотно, мягко и безболезненно, так, что пошевелиться я не мог.
Теперь я видел ее лицо. Лицо было человеческое. Грубые, слегка карикатурные черты. Такие ценятся у характерных актеров, исполнителей ролей убийц и маньяков. Глаза широко открыты. Эти глаза я уже видел на лице, всплывающем из-под воды. В них не было радужной оболочки, она была сожрана черной дырой зрачка, которая пульсировала, то поглощая белок, то ужимаясь до точки. Лицо наклонялось, приближалось ко мне. Я не чуял чужого дыхания, похоже его не было вообще, как и никакого запаха. Страшные глаза надвинулись, и я поплыл, пропадая в них.
Страха не было. Отчетливо помню мелькнувшую цепочку рассуждений, логичных, но безумных, как это бывает в полудреме. Монстр не нападает на главного героя сразу. Так, с ходу, можно пожрать только третьестепенного персонажа. Уже второстепенный должен долго пугаться, уворачиваться и убегать. А если я герой, то обязан сейчас же найти выход. Но быть героем теперь не хотелось. Хотелось спать, и потому я согласен был на третьестепенную роль. Дальше был сон. Яркие видения замерзающего.
После седьмого класса. В летнем лагере на озере Чаны. Рассказывал умный Леха Зайцев из города Куйбышева.
- Люди, у которых нет души, называются зомби. Африканцы их так делают. Подсыпют человеку специальный яд, тот через несколько дней и помрет. Ну, похоронят его, как положено. А колдуны ночью прокрадутся к могиле и выкопают. Потом особый обряд, пляшут вокруг него, в барабаны бьют. Покойник оживает и встает. Только души у него уже нет, улетела. И вот он вроде бы живой, шевелится, ходит, но сам ничего не соображает, делает, что ему прикажут.
- Что-то понимает, значит, раз делает?
- Приказы понимает и работать может. Мозги ведь на месте, живые, действуют. Но себя он не понимает. Как робот. Души-то нет!
- А где она, в раю что-ли?
- Нет. Его же не похоронили толком. Да и не верят они в рай, у них бога нету. Душа сама по себе летает, становится духом. Дух себе место ищет, где пристать. Ему все равно где поселиться, в камне, в дереве. Для него специально статуи делают, маски всякие. Если он к ним прикрепится, с ним разговаривают, просят о чем-нибудь.
- А чо он может-то?
- Он с другими духами общается. А среди тех есть такие, что никогда человеком не были. Одни в воде живут, другие в животных. Еще сила у них разная. Но если с сильным договориться, то можно просить. Дождь там вызвать, или стадо подогнать на охоте.
А еще дух в человека вселяется. Если у того своя душа есть, то дух входит иногда и подчиняет хозяина, заставляет что-то сделать. Или просто живет и нашептывает свое. А если он свободное тело найдет, может им завладеть.
- Ха! Сказал! Тогда бы все с подсаженными духами ходили. А сумасшедшие всякие, дауны? Которые в коме лежат, кино видел?
- Не знаю, толком... У них защита наверно, есть. Духу как-то открыться надо сначала, вызвать его. А вот про вампиров знаешь? Это охотники за душами на самом деле. У них сознание есть, а души нема. Они без нее как-то мучаются.
- А кровь чего пьют?
- Кровь только видимость. Через нее душа передается. Может и не надо никакой крови. А душу они у человека выпьют и кайфуют какое то время, пока она не улетучится. Или дьявол ее забирает, или сама удержаться не может. А человек, у которого вампир душу отнял, сам вампиром становится. Бродит, пока жертву не найдет. Потом история заново повторяется. Вот так-то...
Песчаный берег мелкой, за горизонт уходящей, воды. Сумерки, тепло. Мошкара вьется. Совсем не страшно.
Все знают, как это бывает со снами. Они, в большинстве, не запоминаются. Запомнившийся сон, это то, что вы успели уложить в слова и образы в мгновения полудремы, сразу по пробуждении. Это интерпретация сна, грубая конструкция, которая после череды повторений делается подобием просмотренного давно фильма. Что вы видели на самом деле - бог весть.
О том, что я испытал в бреду, могу рассказывать долго. Многие образы очень ярки, я способен вызвать их перед собой в пугающей наглядности. Похоже на галлюцинаторный эффект. Что было на самом деле - загадка для меня. Я пережил нечто, могущее рождать каскады фактурных образов, но все они есть лишь отражение, интерпретация испытанного. Чтобы не затягивать, попробую выстроить этот хоровод попроще.
Сначала был кайф. Кайф земной, пир естества, изобилие неприедающихся плотских утех. Говорят, так выглядит мусульманский рай. Жратва, выпивка и секс, меняющиеся по любой прихоти. Здесь совершались и дикарские оргии с запеченными тушами, и изощренные пиры Калигулы, и пошловато-упадочные совокупления в тортах под фонтанами шампанского. Я успел пережить все, о чем мог читать или слышать, но не уверен, что дело ограничилось ресурсами моего воображения, иначе откуда потом взялись многочисленные дежа-вю, преследующие меня в реальности. Ложкой дегтя был мой спутник, плетущийся по пятам и достающий советами. Это был бесформенный карлик, лысый и румяный, не дающий повода для отвращения, но неприятный своею приторностью. Он вился под ногами, не как хозяин, но как завсегдатай и знаток этих мест. Порой я хватал его за что придется (рука погружалась в теплое, текучее тесто) и отшвыривал, но он неизменно возвращался, ничуть не обиженный. Вот этот гном и стал причиной моего раздвоения. Желая держаться от него подальше, я воспарил, но телесная оболочка осталась на месте. С каких-то пор я стал видеть двойным зрением. Одно принадлежало задержавшемуся в раю телу, второе шло сверху, где вился мой бесплотный двойник. И если для оставшегося внизу все окрестное великолепие виделось прежним, то взгляд со стороны замечал новые, неприятно множащиеся детали. Взгляд включал всю полноту ощущений. Яства не только выглядели залежалыми, но пованивали и горчили; алкоголь отдавал керосином, а женщины увядали, искажаясь, как в кривых зеркалах. Дальше - хуже. Стремительное разложение райского пейзажа быстро превратило его в босхианский ад. Безобразно изменившийся карлик стал моим палачом. Память не сохранила подробностей этой жути, но чувство совершенной безнадежности и отчаяния останется со мной навсегда. Унижения и муки, которые нельзя вспоминать, длились бесконечно, потому что времени здесь не существовало. Варварские отсекания конечностей и раскаленные угли не убивали болью, но сохраняли весь ужас безвыходной запредельности. А изощренность творимых издевательств я описывать не могу, поскольку изгнал это из памяти. И все же конец пришел.
Выражения "в какой-то миг" и "с некого момента" в безвременье невозможны. И все же, неуловимо, расплывчато и пассивно, все изменилось. Я осознал ненастоящесть захватившего меня кошмара. Это не походило на счастливый момент избавления, когда понимаешь, что происходящее есть сон, и можно спастись, вынырнув в реальность. Это был тягуче долгий и в той же степени бесконечный процесс. Не могу сказать, что я преодолел его. Наверно, мне повезло. Я нечаянно задел край декорации, из нее посыпалась труха. И уже потом я стал сам наносить удары, разваливая картонный и фанерный реквизит ада. Только карлик оказался настоящим. Второе зрение не пропало. Я стал видеть глазами его, моего антагониста.
Момент пробуждения нельзя было спутать с продолжением бреда, слишком отчетливо впечатались в память подробности. Сразу понял, что стою на снегу босой. Ступни чувствовали фактуру снега, его слипающиеся комки, влажную пластичность, но совсем не ощущали холода, словно я топтался по нафталину. Такие понятия как тепло или холод, вообще потеряли для меня смысл, ушли за пределы понимания. Зато я очень хорошо видел. Светлее не стало, наоборот. Луна скрылась за деревья, кругом лежала густая тень, но в этой тени я мог разобрать любую мелкую деталь. Вытоптанную площадку под глухой стеной сруба и копошащееся на ней тело. Я сразу понял, что эта пытающаяся приподняться кукла есть то, что некогда было мной. Кроличья шапка с торчащими ушами, расстегнутая ватная фуфаечка, дебильное лицо с раскрытым ртом. При очередной конвульсии из-под тела выскочил автомат, игрушечный, жалкий, забитый снегом.
Я знал, что тело надо поднять и забрать с собой. Мой путь лежал далеко, в долину смертной тени, на милую родину, ожидавшую сына так долго. Но вернувшись домой, я не мог оставить дверь без присмотра. На роль нового сторожа было определено это чучело, пока еще просто оболочка, готовая принять часть меня. Ту часть, которой я недавно был целиком и которая не имела теперь для меня никакой ценности.
Овладеть телом оказалось просто. Повинуясь моим легчайшим моторным импульсам, оно поднялось на ноги, пошатываясь, но в готовности к движению. Я заставил его нагнуться и подобрал его руками оружие. Я не думал, что железяка будет действенна там, где ему отныне придется служить, но оставлять ее здесь не следовало. Я повернулся спиной, уверенный, что оно будет повторять мои движения. Действуя синхронно, как два отражения одного предмета, мы пустились в путь.
Проторенная по лыжне тропинка смерзлась, и я наступал в свои следы, не проваливаясь. Себя я почти не чувствовал, был бесплотен, моя физическая оболочка еще не вступила на путь воплощения. А брошенному телу приходилось труднее из-за его тяжести. Проломив непрочный наст, оно падало, и мне приходилось останавливаться и корректировать его действия. Впрочем, скоро оно научилось делать это само. С шумным дыханием, в облаке пара ползло за мной, оставляя в снегу глубокую траншею. Мы вошли в ритм и двигались с одинаковой скоростью. Контроль с моей стороны ослаб, и это было ошибкой.
Уже далеко от избы, внизу, у ручья, я услышал позади лязг металла. Я мог бы увидеть происходящее не оборачиваясь, но сосредоточиться не успел. Сразу ударило в спину, швырнуло вперед, вышибло дух. Я успел ощутить страшный холод, заледенелую кожу пальцев, прилипших к железу, неописуемое облегчение наставшей свободы. Затем вновь погрузился в грезы.
Видения мира, овладевшего мною в этом последнем забытьи, часто возвращались позднее, и теперь я не могу сказать, что увидел впервые тогда, что потом. Но очнувшись по возвращении к жизни, я уже знал эти образы, похожие на декорации компьютерной игры. Багровое, переливающееся небо и разгуливающие по иссушенному грунту черти. Почему черти? Просто у них были рога.
Я лежал в жарко натопленной избе, на нарах, в одном белье, под ворохом одеял. Очнулся от боли и первым делом услышал собственный стон. В пальцах рук и ног пульсировало так, будто они были закручены тисками. За окном стоял день, сквозь намерзший лед пробивалось солнце.
Был слишком слаб и скручен болью, чтобы думать, но знал невесть откуда - опасности больше нет, случилось важное, я вышел из переделки победителем, дальше все будет хорошо.
Заскрипели половицы, и рядом появился довольный Аркадий. Он держал разовый шприц с бесцветной жидкостью. Присел рядом, и иголка вошла в предплечье. "Обезболит, - пояснил он. - Руки-ноги отходят, пузырями отделаешься".
Я пытался расспрашивать, он отвечал что-то проходящее мимо сознания. Боль отступила через несколько минут, пришло непривычное состояние ясного сознания и полного паралича тела. Не было сил даже на слова. Я лежал и слушал то, что рассказывает Аркадий. Возможно пару раз я даже заснул, выпустив фрагменты речи. Это был очень длинный монолог.
- Говорят, что древние люди жили в пещерах, - бормотал Аркадий, гремя кухонной утварью. - Хрень какая! Эскимосы строят жилища из снега, горцы из камней, кочевники из шкур. А уж там, где есть лес, и говорить не о чем. Неужто для этого надо много ума и тысячи лет раздумий, если даже птички с мозгами в грамм или бобры, умеют построить себе дом. Археологи попросту ищут под фонарем. Земля и вода переваривают все. А в пещере нет ни хрена, кроме глины и камня, поэтому поройся у входа и непременно что-то найдешь. Ну ладно, в световом гроте можно дождь переждать и от ветра укрыться. От мороза там не спрячешься. Глубже пойдешь - теплее, но ведь темнота, и костер разведешь - от дыма задохнешься. А следы людей глубоко находили. Тот же Кастере еще поражался, за каким хреном, древние черт-те на какой глубине картинки рисовали и скульптуры лепили. А кладбища костей в таких местах, куда ни один зверь не доберется?
Все проще. Люди всегда знали: там, внизу, кто-то живет. Кто-то сильный и опасный. Потому у входов под землю стояли дозоры. Шорцы и хакассы раньше, мимо пещеры проходя, внутрь стрелу пускали, сейчас из ружья стреляют. А вглубь пробирались разведчики. И контактеры, те, кто тайком, с помощью приношений или рисунков своих пытался в переговоры вступить.
Про подземные царства ведь все народы в мифах рассказывают, и все примерно одинаково. Взять алтайцев. У них бог-создатель Ульгень, на небе живет. Алтайцы же больше Эрлика чтят, который был первым творением Ульгеня. С отцом своим он рассорился, вообразил, что не хуже его творить может. Ну и был отправлен в ссылку, в место меж двух миров, где ни солнце, ни луна не светят. Решил он там сотворить себе собственное человечество. И выковал себе слуг из железа великое множество. А потом попросил у Ульгеня дать ему во владение немного земли. Тот и пошутил: возьми столько, чтобы конец палки мог поставить. Эрлик согласился, взял палку, забил ее в землю, а потом выдернул и вытащил кучу гадов, один за другого прицепившихся. Ну, Ульгень на такое вредительство обиделся и свергнул тварь свою под землю. Там, в глубине, Эрлик и обретался, но людей не оставлял. Например, придумал для них шаманизм, чтобы они могли с подземными духами общаться. Также смерть изобрел и стал души людей в нижний мир забирать. Чем не пересказ библейской истории о низвержении сатаны? Алтайцы народ неисторический, подозреваю, что сам сюжет они могли у христиан заимствовать, но, заметь, в отличие от последних, верховный бог-творец им до лампочки, а Эрлик из преисподней почитается хозяином и благодетелем. И тут, скорее всего, не намеренный сатанизм, а то, что никакого зла они под землей не видят. Пещер в их краях множество, а также и легенд о подземной чуди и Эрлике-просветителе.
Легенды ведь не религиозны, метафизики не касаются, а подразумевают нечто мирское. Сколько у народов мира рассказов о всяких гномах, пещерных драконах и заточенных в скалу героях? Кстати сказать, язычники вообще не различают демонов и богов. Всего лишь разные ступени одной иерархии, временные противостояния и союзы. Демоны, правда, реальнее, ближе. Со многими люди общались запросто, хотя сознавали их опасность. Они могли пожрать, не тело, нет - душу. Жертвы им приносили, союзы заключали. Целые цивилизации строились на почитании подземной силы. Египет, Вавилон, легендарная Атлантида - все демонические культуры. И те, кто позже основал западную культуру с ними соседствовали. Еврейское шеол, греческое тартарос и адис, латинское инфернос и оркус означают глубокое, низменное место, обитель демонов и развоплощенных душ. Геена - это вообще овраг под Иерусалимом, где в огне жертвы приносили.
Но в античности нижним тварям не так вольготно стало. Во первых, древний тоталитаризм сменился демократией и плюрализмом. Как писал римский историк, различные культы верующими рассматривались как равно истинные, философами - как равно ложные, а властями - как равно полезные. Во-вторых, произошло паритетное разделение сфер. Одни духи заняли Олимп и там предавались простым человеческим страстям, а другие остались в преисподней и получали пищу в виде душ умирающих. Причем, заметь, появилась водная преграда, отделяющая наш мир от подземного. Там, помнится, сначала какое чудище на входе пугало, типа собаки, а потом следовало пересечь подземную реку, то ли Стикс, то ли Лету, и переправить через нее мог только специальный перевозчик по имени Харон. Тогда как ныне и на самом деле, все пещеры в мире заканчиваются непреодолимыми водами. Что там наши аквалангисты ныряют? Для них несколько десятков метров предел...
Кстати, в "Четьи-Минеях" есть место, где святой Патрикий объясняет мучителю-игемону, который ванны на горячих источниках принимал: Вода на поверхности земной называется морем, а подземная вода называется бездной. Из этой бездны вода, как по трубам наверх поднимается. Горячие воды от подземного огня, из геены идут. А холодные воды из ледяного тартара, который глубже всех бездн и где заключены древние языческие боги.
Однако, похоже, и в те времена находились люди, что ухитрялись под землю сходить, сами уцелеть, освободить похищенную душу и обратно вернуться. Взять того же Орфея. А с приходом Христа случилась революция. Иисус перед вознесением на три дня в преисподнюю спустился и освободил всех, доселе померших, праведников. С тех пор христиане от плена избавлены, кроме тех, кто сам демонам попался.
- Выйти мне бы! - прервал я речь Аркадия. - Не могу терпеть.
- Ну, ступай, коли можешь, - позволил тот. - Только не обувайся, хуже будет. На пяточках ступай.
Я кое-как поднялся, слез с нар на дощатый пол. Озноба уже не чувствовал, в жар бросило. Боль в пальцах отупела, отодвинулась внутрь. Проковылял на крыльцо. Там была середина дня, и наметилась оттепель. С крыши капало, снег потускнел и даже выглядел влажным. На проволочной растяжке антенны сидели два настоящих попугая, один розовый, другой лимонно-желтый. Кажется, это были клесты. Перед избой стоял мощный с виду снегоход заграничной марки. Прицепленные к нему дюралевые сани были накрыты брезентом, из-под которого высовывались опять-таки зеленые армейские ящики. В голове стало проясняться. Я вспомнил вчерашнюю запись переговоров. Вот за чем Аркадий уходил! Только, что там в ящичках, вот вопрос.
Повернул в избу. В узких сенках валялся высокий куль под куском мешковины. Вчера его не было. Я секунду помедлил, но все-таки сдернул ткань.
Скорчившись и прижавшись спиной к бревнам, в углу сидела мумия. Или труп бухенвальдского узника. Обтянутый серой кожей скелет, подобие человека, с длинными сосульчатыми лохмами на голове, в плотно обтягивающем тщедушное тело, свалявшемся мерзлыми грязными катышками, омерзительном на вид комбинезоне одного с кожей цвета. Труп как бы обхватывал себя руками, спрятав кисти под мышки, а длинные костистые ступни торчали снизу, заканчиваясь загнутыми расставленными когтями. Между когтями были видны лягушачьи перепонки. На груди, выше и ниже скрещенных рук, одежку его разрывали широкие круглые дыры с торчащими лохмотьями и запекшимся черным содержимым внутри. Глаза трупа оставались раскрытыми, виднелся желтый белок с едва заметной черной точкой. И вдруг точка раскрылась зрачком! Пульсация заняла долю секунды и была едва заметна, но я уже толкнул дверь и ввалился в избу, задев больными пальцами порог, но не почувствовав боли. Меня вновь била дрожь, но не от холода. Если бы не вколотое снадобье, потрясение было бы большим.
Аркадий стоял посреди комнаты, руки в муке, на лице ухмылка.
- Крестника увидел? - спросил он, осклабясь.
Я упал на лежанку.
- Кто это? - спросил севшим голосом, собрав силы.
- А это Харон. Перевозчик. За тобой нынче приходил. Почти забрал уже. Да ты его из "калашникова". Молодец!
Я лежал, напрягшись и примериваясь, как сподручнее встать и завалить Аркадия одним ударом.
Он это понял.
- Что, за ирода меня почитаешь? Остынь. Если б он тебя осилил, никакой автомат бы не помог, ты бы им не воспользовался. Ты ему не по зубам, что с оружием, что без. Ты ж отца своего сын. На то и расчет был. Но так эффектнее получилось.
Я молчал.
- Думаешь, он мертвый? Хрен! Живее всех живых. Эту тварь только прессом раздавишь, как Терминатора. Зато теперь он безобидный. Крестник он твой. Можешь как хошь его программировать, будет верный ручной терминатор. Только подкормить следует. Отощал, зараза.
- Что со мной было бы? - спросил я, еле ворочая языком. Губы были как после анестезии.
- Это, брат, что считать тобой. Душа твоя бессмертная ему б перешла, отправилась туда, где его хозяева. А тело, натурально, его б место заняло. Поголодал бы маленько, перестроил организм в соответствии с вложенным планом, да и был бы точь в точь как он. Шлялся бы по пещере, поживу ждал.
При этих словах Аркадия страшная догадка зародилась в моей башке. Она выросла там в несколько секунд, и стала нестерпимой.
- Вот что, Аркадий, - олепетал я. - скажи правду. Что стало с моим отцом?
Аркадий, до последнего момента не менявший скабрезного тона, помрачнел.
- Вона что ты подумал... Не-е, брат, успокойся. Эта чучела, не знаю уж, там его изготовили или здешний кто им раньше был, но не твой он отец. Отец твой в некоторой степени даже и жив телесно, но судьба его не многим лучше. Видишь, подсадку ему сделали. Чужого подсадили, как в кино. С этой тварью, ежели она пустая, справиться можно при должной силе. Но если в ней чужой сидит, дело многократно сложнее. Ушел твой отец отсюда своими ногами, как нормальный. Я ничего не заподозрил. Только не видел его с тех пор никто. Где-то сейчас ходит по свету тварь, от нас неотличимая, телом твоего отца пользуется, головой его. А на самом деле - шпион. Диверсант, лучше не придумаешь. Это ж такая для всех головная боль...
- Да кто вы такие?
- Кто? А как ты думал, кто-то с этой заразой должен биться? Про Минотавра слышал? Тоже сидела у древних греков такая тварь в подземелье. Жратву себе внаглую требовала самую лучшую. Куда эллинам деваться? Позвали специально обученного человека. Тесей, кажется, звали... Тот пошел и убил. И всегда так было. Почти всегда. В любое время, в любой стране. Находились люди, что брали на себя задачу охранников. Сторожей. Пограничников. И чуть где непрошеные гости объявятся, выслеживали их и искореняли. Раньше монахи-рыцари этим занимались. Потом специальные службы. Я в нашей организации двадцать лет, но до сих пор на последних ролях, знаю немного. Но делом своим горжусь. Да и заработки хорошие, льготы всякие. Организация! Духовное руководство церковь осуществляет, а официально мы спецподразделение МЧС. Только сильно сомневаюсь, что Шойгу в наши дела посвящают.
- Что в санях-то, Аркадий? За чем вчера ездил?
- Да что? Взрывчатка, мать ее! Завтра же рвану эту чертову яму к чертям собачьим! Канал разработанный, а присматривать тут за ней больше некому.
- Меня-то на что туда погнали?
- Здесь замысел тройственный был. Во-первых, големов, так мы этих чучел чищенных называем, у нас немного, и ценятся они ого-го! И не каждый с ними справиться может. А ты мог, наследственность такая. Во-вторых, через это испытание ты сразу почти что готовым бойцом стал. Иначе пришлось бы к тебе окольными путями подбираться, чтоб нашим человеком сделать, да и инициацию ничем не заменишь. А во-вторых, и в-главных, если мы твоего отца отыщем, ты со своим големом получаешь шанс освободить его. И лучшего шанса ни у кого другого не будет. Все ясно?
Я молчал еще минут пятнадцать. Потом свесил ноги с лежанки и спросил:
- Водка у тебя, Аркадий, осталась?
Больше об этом рассказывать нечего. Два следующих дня я, как мог, помогал готовить взрыв. Яму было жалко, хотя и без нее колорит этих мест останется со мной навсегда.
Еще пять дней мы занимались консервацией базы. Избы Аркадий обходил без меня. Через неделю прилетел вертолет, и забрал нас.