На миг показалось, что жизнь разделилась на "до" и "после".
Это сказал Антон. Мы с ним вместе ехали сюда, на эти альпинистские сборы, проводимые в горах Памиро-Алая, и уже успели немного подружиться. Он был вполне успешен в жизни, удачливый менеджер, разносторонне начитан, с ним можно было поговорить о философии и философах от Платона до Витгенштейна, он немного знал немецкую классическую философию и полностью отвергал русскую, утверждая, что после Канта это нельзя держать в руках, и приводя при этом меткие и остроумные примеры. Он исповедовал, по моим меркам, западные ценности, и только не мог понять, как это так получилось, что из немецкого народа, давшего Канта, вышел тот бюргер в военной форме (о нем упоминал какой-то западный философ, прошедший концлагеря), в круг обычных обязанностей которого входила пресловутая "селекция", и который успешно справлялся с этой работой. Еще он говорил, что нам до них далеко, когда там приходишь в ресторан, и тебя обслуживает официант, то он делает это с большим достоинством, и поэтому к нему уважительное отношение, и от него нельзя ожидать иного.
Это случилось на предыдущем восхождении.
Первоначально Вадим, инструктор, составил на смену план восхождений в расчете на возможности группы. Антон предложил усложнить программу. В группу входили, кроме Антона, еще двое парней, Володя, которому было уже за 60 (он был в хорошей форме), я - человек, скажем так, среднего возраста, и Айгюль, единственная среди нас девушка. "У вас не спортивная группа, - сказал Вадим, - а то, что я предлагаю, вы точно пройдете". Антону не все понравилось, но ему пришлось умерить пыл, он только внес небольшую коррективу, предложил пройти пик Хамзы, чуть более сложную вершину, чем Дугоба, которая была в плане дважды. Я поддержал, мне было все равно, тем более, что разнообразие всегда предпочтительнее. Вадим был не в восторге, но навязывать группе свое мнение он не стал.
На восхождении Айгюль шла плохо и уже с начала стала отставать. Был не ее день. Вадим принял решение вернуть ее в лагерь, Володя взялся ее сопроводить. Так я оказался в группе с молодыми и сильными. Я шел последним и через некоторое время стал отставать. У меня был примерно пятый день в горах, и я еще не вполне адаптировался. Кислорода явно не хватало, дыхание сбивалось, и надо было останавливаться, чтобы оно восстанавливалось. В этих остановках не было ничего предосудительного, стараешься, как можешь. Мы двигались по осыпи вдоль скал, потом вышли на снежник, здесь надо было надевать кошки и становиться в связки.
Альпинизм большей частью - коллективный вид спорта, альпинисты любят это повторять, и поэтому скорость передвижения группы определяется возможностями наименее подготовленного. Это особенно очевидно, когда используются веревки. Связка не позволяет идущему впереди опередить последующего более чем на длину соединяющей их веревки.
Я оказался здесь не самым выносливым и не самым адаптированным. Можно было бы пошутить, что я замыкал эту когорту сильнейших, однако чувство юмора оставило на время не только меня. Передвижение в связках давалось мне с трудом. Скорость группы замедлилась. Далее парни сделали станцию на ледобурах, надо было подниматься на жумаре. Они решили, что это мне будет не по силам. Это было не так, мне было затруднительно идти с их скоростью, но в своем темпе идти я мог, однако меня уже не очень слушали. Они сделали на верху блок, чтобы тянуть меня, в итоге я шел на жумаре, и при этом меня тянули, половину веревки я преодолел сам, другую половину выбрали они. Далее я все же стал идти сам, ребята молчали, инструктор иногда делал в мой адрес резкие замечания. Наконец, выбрались на вершину. Мне так показалось, что это вершина, она была не явно выраженной. Мы были в непрерывном движении уже более десяти часов. Я сел, мне надо было немного отдохнуть и разделаться с содержимым сухого пайка. Так обычно и делается на вершинах. Отдых и небольшой перекус существенно восстанавливают силы. Перекусить можно было и раньше, ну да ладно.
- Выдай, - услышал я.
Я был в связке с Вадимом, который, не останавливаясь на вершине, двинулся дальше по гребню, я стал выдавать. Он не останавливался. Я не очень понял, но с инструктором не спорят, я поднялся и двинулся за ним. Движение было вверх-вниз, от усталости я делал иногда неверные, а порой и просто опасные движения. Все это было нецелесообразным и начинало несколько раздражать. Может быть, это еще не вершина? То ли мы двигаемся к точке сброса, то ли продолжаем подъем? И продолжаем все с каким-то остервенением. Не то чтобы нервы были на срыве, но все хотелось как-то прояснить: а, собственно, зачем? То есть, а зачем, собственно?
- Иди, мне тащить тебя, что ли? - он явно на мне отыгрывался. И за дым моих сигарет, и за то, что я не очень покладистый в команде альпинист, и, конечно, за мое решение идти на Хамзу. Я, видимо, должен был понять, что все это прилагается к моему решению. Ладно, иду. Ругаюсь, но иду. ("Пусть он хмур был и зол, но шел..."). Наконец, не выдерживаю:
- Мы куда идем? - кричу, - вершина была?
- Была, - слышу, опять идем. Присаживаюсь на камень, надо отдышаться. Он ждет. Ничего, подождет. Можно было бы рассчитать силы, если бы знать, сколько до места сброса, но инструктор не дает никакой информации. Кажется, кто-то кого-то хочет просто измотать. А зачем? Спереди доносится недовольство.
- Иди, - сказал я и отстегнул карабин. Я отдавал себе отчет в том, что спуститься смогу сам.
- Какого черта, - слышу, еще там что-то в том же роде. Не нравится... Встегиваю карабин, иду. Потом опять присаживаюсь, опять слышу недовольство.
Парни подливают масла: "Ты мужик?"...
"Вот это вы зря, уважаемые, не надо бы так...
Это была точка, где я должен был взорваться, но я задержался на миг, я еще боролся, еще сдерживал себя.
"Готовясь к восхождению, я никому не давал право так со мной обращаться. У нас не соревнования и не подготовка к ним. Мы даже не команда в строгом смысле, мы случайные люди, каждый из нас приехал самостоятельно, чтобы провести время в горах в предложенном режиме. Мне надо успокоить дыхание. Не вижу оснований, чтобы кто-то мог возражать...
- Что за отношение?! - ору, - если у тебя подготовка лучше, чем у меня, что с того? это не основание, чтобы так себя вести!
Меня несет.
- Война? Олимпийскую сборную готовим?...
Вниз по сыпному склону я всегда иду легко и быстро. Они бегут за мной.
("Не бросай одного его...").
Оборачиваюсь, кричу, что принимаю ответственность на себя, я за это уже расписался.
- За мной идти не надо!
В общей суматохе слышу голос Антона:
- Эй, постой, я не сделал тебе ничего плохого, нам до места спуска осталось 50 метров.
Это верно, он всегда был предупредителен. Но я уже не мог повернуть. Точка пройдена. Меня догоняет последний повелительный окрик инструктора.
"Жене указывай...
Больше я не оборачивался. Минут за сорок я свалился со склона, и расположился у ручья, чтобы, наконец, перекусить и привести себя в порядок, я сильно сбил ноги и надо было переобуться.
Они пошли за мной, но сильно отстали. Таковы их правила, одного в горах не бросают. В общем-то, благородно, но мнение этого одного никогда не учитывается. Одного как бы и нет вовсе, один не дотягивает до единицы, т.е. до единицы измерения. Единица - это команда, а в команде есть, кому думать за всех.
Неприятность состояла в том, что волна негодования накрыла меня в тот момент, когда я находился на другой стороне склона, т.е. не на той стороне, по которой нам надо было спускаться, чтобы вернуться в лагерь. Мы оказались в незнакомой долине, которая, надо признать, стоила того, чтобы по ней пройтись. В смартфоне у меня была карта, я сориентировался, мне предстояло сделать крюк и последнюю часть пути идти вверх. Люди в этих местах бывали редко, имелись только тропы животных, которые имеют такое свойство как исчезать совершенно неожиданно и потом также неожиданно появляться в другом месте. Пока я отдыхал, они ушли чуть вперед.
В голове непрерывно крутились мысли, надо было привести их в порядок. Я выделил три момента, три причины, совместное действие которых привело к срыву. Однако главной из них была одна.
То, что я устал, что мне не доставало информации о текущем моменте, - все это обстоятельства существенные, но не определяющие.
Определяющим было другое. Признавая инструктора безусловным руководителем на восхождении и ставя соответствующие подписи, я никогда не соглашался с тем, что этот руководитель вправе вести себя по отношению ко мне как угодно, что он вправе повышать голос, проявлять неуважение. Такого в тексте не было. Даже не то, что я уплатил деньги, которые, в том числе, пошли и на оплату его труда, я никому не сделал ничего дурного и только поэтому уже вправе рассчитывать на соответствующее отношение. Тем более, я уплатил деньги. Неуважение меняет правила игры. Я ни с кем не подписывал договор, по которому отказывался бы от права самостоятельно думать и действовать в своем интересе. Я понимаю, что я ограничен здесь интересами других людей. Но в данном случае ничью жизнь я не поставил под угрозу. Кроме того, это право думать и действовать в своих интересах включает в себя и право отвергать неумеренную заботу. Я же сказал, не надо за мной. Нет, такое нам пока не понятно. Есть правило: не бросать человека в горах, и есть слово инструктора. Устав, короче, боевой службы и приказ командира. Человек?! - этот не в счет, что уж тут...
В лагерь я пришел в девять часов вечера, итого, почти 16 часов непрерывного хода. В целом неплохо. В лагере отношение ко мне было сдержанным, у них было время обсудить детали, Антон в знак протеста переселился из моей палатки в другую. Ладно, в бытовом плане это было для меня удобно, поскольку ночью я порой испытываю потребность согреть чай, посидеть под звездами, а это всегда неудобство для тех, кто в палатке.
Так и было в ту ночь. Я сидел под звездами, в котелке был горячий чай. Поостыв, понимаю, что не хочу сходить с маршрута и отказываться от запланированного. Надо будет объясниться с Вадимом. Ну, просто изобразить фигуру вежливости. Я ему ничего не должен. Мой ход. Значит, надо ходить.
Кто поздно ложится, поздно встает. Когда я поднялся, большинство уже собрали рюкзаки, в этот день нам надо было спуститься до базового лагеря и далее отдыхать, готовиться в завтрашнему восхождению. Торопиться было необязательно. Я не спеша пью чай, листаю книжку, в базовый лагерь прихожу к обеду. После обеда иду к Вадиму. Я говорю о том, что сожалею о своей несдержанности, разговор идет по-доброму, он говорит, что в горах нельзя долго сидеть на восхождении, я соглашаюсь. Никто не пострадал, это важно. Мы пожали руки.
- Так, какие Ваши планы? - спросил он.
- Я не схожу.
- Не скажете? - не понял он.
- Нет, я остаюсь в группе, участвую в восхождениях.
Утром в 4.30 я протягиваю Вадиму миску.
- Куда Вы собрались?
Я опешил. Смотрю на него и не узнаю, - это с ним мы вчера пожимали руки?
Вот тут-то я и услышал за спиной голос Антона:
- Я не встану с тобой в связку!
Вот так. Надо сказать, он весь вечер молчал, и теперь, наконец, выговорился.
- Я не встану с тобой в связку!
Красавец, как он смотрелся.
- Это твое право, можешь не вставать, но ты не тот, кто решает вопрос о моем участии.
- Ты не вписан в маршрутный лист.
Смотрю на Вадима. Значит, он вел двойную игру, по крайней мере, не договаривал - либо мне, либо им, либо всем.
- Это плохо, - отвечаю, - но это не основание, чтобы мне отказаться от того, что запланировано. Не найдется веревки, пойду лазанием.
- Тогда я не пойду, - сказал он. - Я не встану с тобой в связку, я не чувствую себя в безопасности рядом с тобой. Ты думаешь, ты себя выстегнул из связки? Ты меня выстегнул! И ты всех выстегнул!
Нет, действительно красавец. Как повернул! Все предусмотрел. Главный менеджер проекта. Они все решили втихаря, они не потрудились выслушать другую сторону, разбор не устраивали. Я уверен, что Володя и Айгюль вообще не знали, как там все разворачивалось, а исходили из того, что я просто устал и закапризничал на маршруте.
- Прошу тебя не делай так, - сказал я Антону. Я, собственно, хотел сказать: "Антон, ты о...л!", но я выражался культурно, и он так и не понял.
- Где написано, что я не могу принимать решения за себя?
- Об этом в песнях поется...
Да, старые песни о главном... Я тоже родился в СССР и тоже слышал эти песни. "Вверх таких не берут, и тут о таких не поют...".
Вступил Вадим:
- Что скажут остальные?
Нас было на одного человека меньше на этот раз: Володя, Саша и Айгюль.
Володя и Саша, правда, не столь ревностно, но согласились с тем, что слова в песнях правильные и, следовательно, идти при таких обстоятельствах, т.е. вместе со мной, никак нельзя. Саша добавил, что с инструктором нельзя спорить, и что все могло иметь другие последствия, Айгюль, опустив глаза, сказала что-то невнятное, но тоже в том смысле, что песни верные.
- Ладно, - сказал я, - я все могу принять в том, что вы говорите, кроме одного, я не поставил вас в опасное положение, у вас нет повода думать, что я ненадежен в связке.
- Но ведь все могло быть иначе, - сказал Саша, он стал рассказывать какой-то случай, когда то ли все погибли, то ли, наоборот, все слушались инструктора, который было неправ.
- Ты мне в глаза посмотри, - сказал я, - это я ненадежен в связке?
Он отвел взгляд.
- Я сужу по поступкам.
- Я оставил вас в опасности?
- Со мной бесполезно разговаривать.
Вижу. Поработал Антон, рядовые поддержали командира. Тут был командир, это факт, без него они не стали бы это делать.
- Если ты не отказываешься, восхождение не состоится, - сказал Вадим.
- Я не отказываюсь.
- Восхождение не состоится.
- Дай веревку!...
- Не дам.
Вадим развернулся и пошел спать, остальные последовали его примеру.
Я остался один.
"Вот так. И вся твоя жизнь ничего не стоит. Эти пять человек, которые знают тебя каких-то пять дней, путем обобщения пришли к выводу, что ты ненадежен в связке. Они пришли к мнению, что в критической ситуации у тебя сдадут нервы, что ты не вцепишься в веревку мертвой хваткой, что ты не отдашь, если будет надо, все свои силы без остатка. И они обошлись с тобой так, как будто однажды ты так уже поступил...
Иными словами, они объявили тебя нерукопожатным. Несвязкоидомым, - так, что ли, на местном сленге?...
Вот так, и живи с этим, как хочешь...
Самое неприятное, что я тоже знал эти песни, их обвинение достигло цели. Можно было тоже идти спать, и ждать, кто кого переможет в упрямстве, но драгоценное время шло, у нас было три, много - четыре дня до окончания смены, а я не собирался это время проводить в лагере. Включаю смарт, смотрю карту. Без снаряжения (а без веревки мне ни к чему снаряжение) я могу сделать туристский маршрут по перевалам, это привычно, да, признаться, не так уж и нужны мне вершины. Я наметил маршрут и зашел в комнату, чтобы собраться, Антон уже спал, т.е. делал вид, что спит. Я вынул из рюкзака снаряжение, бросил туда все, что было из продуктов, горелку, газ, котелок, нож. Выбор между палаткой и пуховкой пал в пользу пуховки. Окончив сборы, я покинул лагерь и направился вниз, надеясь через несколько дней прийти сверху.
Одна из проблем моего мероприятия состояла в том, что продуктов у меня в личном пользовании почти не было, таков был режим сборов, этого не требовалось. У меня был сухой паек, предназначенный для восхождения, и немного того, что я держал для себя. Поэтому пока я не вышел из лесной зоны, я стал присматриваться к тому, что могло бы стать подножным кормом. За таковой сошли листья дальнего родственника нашего щавеля, которых я набрал на весь маршрут, некоторые цветы и обычная трава, которой хватает и выше зоны леса. В этот день я шел исключительно на подножном корме, и мой вывод таков: в лесу не пропадешь.
Я вешаю на пояс нож, как делаю всегда, оставаясь в горах или в лесу один.
Что ж, вдохнем полной грудью холодный воздух гор. Я знаю, он принесет не только прохладу. Он поможет мне справиться с мучительными вопросами. Я люблю альпинизм, но еще больше я люблю таскаться по этим диким горам. И горы, я знаю, любят меня.
"Четыре взрослых человека решили выставить пятого на посмешище и посмотреть, как он будет корчиться. Ну, смотрите, что ж, смотрите внимательно, как оно было все на самом деле, весь этот путь, шаг за шагом, все восхождение по-честному без купюр представляю на обозрение...
Никто из тех, кто был рядом со мной там или в других местах, не упрекнет меня ни единым словом. Все случайные, но подлинные мысли, слова и движения сложились, в конце концов, как пазл в единую картину. Люди, через которых были явлены эти знаки, зачастую не понимали тогда их подлинный смысл в контексте обстоятельств. Он открылся потом. Смотрите, что ж... Картина получилась занимательная...
Обратите внимание, как неспешно по мере восхождения проступают вдали сквозь тонкий свет дремлющие исполины...
Я шел в своем режиме, скорее медленно чем быстро, но не уставал и почти не отдыхал. Горы делали свое дело. Мысли приходили в равновесие, и я чувствовал, как обвиняющий глас Антона, который звучал во мне, становился все менее уверенным. Он начинал сдавать позиции. Я не сразу понял почему.
Мне становилось понятно, что мне не надо бы на него сердиться. Благодаря ему я провожу горное мероприятие в привычном для себя режиме. Его поступок был бы дурным, если бы он не был глупым. Да, да, он просто не подумал хорошенько, он не совсем понял, как это серьезно, то, что он говорил. У меня, по крайней мере, была усталость там наверху, нехватка кислорода, недостаточная адаптация, а у него были всего лишь амбиции, хотел побыть принципиальным, но не продумал санкции, и получилось подло. То есть было бы подло, если бы не было глупо. Я так ему и скажу. И потом мне нельзя навредить, я не делал никому дурного и никого не подставлял. Поэтому любую ситуацию я перетягиваю на себя, и получается еще лучше, чем было задумано.
Я вспомнил Айгюль, она тоже меня осудила, тоже вместе со всеми подпала под чарующее воздействие слов поэта. Не станем упираться, в песнях складно написано. Вспоминаю, как вечернее освещение падает на ее лицо, подчеркивая восточные черты, хочется делать наброски. Да, неплохо было бы сделать ее портрет. Сделать портрет и написать там на память что-то легкое и шутливое, что-то вроде того, что не следует верить красивым словам, они бывают обманчивы.
Долина, по которой я шел, была очень даже симпатичной, попадались весьма уютные места. Я поднялся в верхнюю часть долины и, не доходя до цирка, ушел в боковое ущелье, потом поднялся на перемычку бокового отрога, а с нее на гребень хребта, с которого мне предстояло спуститься в другую долину. С перемычки вижу перевал Калькуш, который мне кажется довольно трудным, с этого перевала можно спуститься на Пуп Сельского, но я надеюсь попасть туда через дальний Перевал Четырех. Во второй части дня небо заволакивает, чуть моросит дождь. С гребня обозреваю долину, которая должна дать мне ночлег. В верхней ее части, прямо подо мной находится озеро ярко голубого цвета, этот цвет действует на меня чарующе, я редко могу устоять, чтобы не окунуться в живительную ледяную влагу. Поблизости пасутся два яка, чей черный окрас и длинная шерсть не позволяют их спутать с другими животными даже на расстоянии. Ниже видны другие стада. Спуск проходил по мало приятной осыпи. К сожалению, это был тот редкий день, времени на купание не оставалось, я проследовал мимо яков, которые смерили меня подозрительным взглядом, но далеко уйти не смог, стало темнеть. Было примерно восемь часов вечера, из лагеря я вышел в половине шестого утра, всего на ногах я был более 14-ти часов. До леса дойти не представлялось возможным, это было ясно еще на перевале, кроме того, мне тогда казалось, что мне и не надо туда спускаться, поскольку нужная мне долина, должна открыться раньше. В подступающем ночном холоде и мраке нахожу не слишком удобное, признаться, место под камнем. Камень не вполне защищает от ветра, но времени на выбор места уже не остается.
В первую очередь я освобождаюсь от колодок на ногах, "скарпы" их совсем доконали, омываю ноги водой, надеваю чистые носки, потом обливаюсь водой по пояс, надеваю теплое и пуховку. Теперь я обустраиваю место, определяю, где я, а где все остальное. Кладу пакет, еще что-то, бросаю рюкзак - это постель.
После этого я принимаюсь за самое приятное на вечерней стоянке - за приготовление ужина. Надо ли говорить, что эта процедура для одинокого путника есть священнодействие. В городе я не готовлю. Но одинокий вечер на стоянке это единственное исключение, я приготовлю себе ужин сам и никого до этого не допущу. Благо и нет никого. Приготовление состояло, собственно, в кипячении воды на горелке и разложении припасов в разумном порядке. На ужин мне полагается одна четвертая часть всех бутербродов (да, у меня два маленьких бутерброда), треть плитки шоколада, соответствующая часть конфет (их всего пять) и яблок (их семь). Это, правда, не на ужин только, а на всю ночь. Ну, трава еще, отдаленно напоминающая щавель, этой навалом.
После ужина выкуривается сигарета, состояние души - высокое. Потом валюсь на спину, смотрю в звездное небо. Оно меня определенно поправляет.
"Могу ли я быть на них в обиде? Без этой дурацкой истории не было бы этого неба...
"А вы, - разговаривал я со своей группой, - разве вы видели такие горы и такое небо? Вам не дают осмотреться даже на вершинах, вы сваливаетесь от усталости, когда еще не зажглись звезды, а утреннее мероприятие у вас связано с таким напряжением, что вам просто некогда на них смотреть. Я, признаться, тоже люблю напрягаться, но небо - это обязательная часть программы...
"Совершилась несправедливость. Не то, что мне закрыли восхождение, - я с лихвой окупил это мероприятие. И даже не то, что мне создали препятствия для последующего занятия альпинизмом. Но сама санкция "с ним нельзя вставать в связку", один сказал, и все повторили как солдаты за командиром, - вопиющая несправедливость. Они ничего не поняли, в особенности, солдаты...
"Мене, текел, упарсин", что значит: ты взвешен на весах и найден очень легким.
"Вот так. Поиграться решили, игрушки им...
Мне было ясно одно, я не должен был оказаться в таком положении. Просто, исходя из того, что я знал о себе самом. Просто, исходя из того, как я жил.
Вспомнилась лекция на тему "Правила поведения в горах". Этот тип, который ее читал, был неопределенной национальности, то ли башкир, то ли еврей, он прошел Афган и афганский плен, полгода прожил в яме, после возвращения год мотался по камерам, пока родина проверяла его на лояльность. Он был повернут на альпинизме.
Я был тогда "новичком", у меня за плечами было более десятка одиночных выходов, в том числе длительных, со снаряжением, но альпинисты - не вполне открытое сообщество, для входа не требуется иметь опыт восхождений, тем более, не требуется о нем рассказывать, чтобы войти надо всего лишь побыть "новичком", и я согласился тогда побыть "новичком". С ним у меня тоже не заладилось, но это другая история, мало ли с кем у меня не заладилось. Он читал эту лекцию лежа, закутавшись в спальник, мы были на втором этаже туристского приюта, первый этаж был занесен снегом, холодный ветер задувал из всех щелей, и там можно было либо лежать, укутавшись, либо выполнять тяжелую мужскую работу. Он лежал, уставившись в потолок, и читал эту лекцию, которая несмотря на ее отдающее формализмом название оказалась интересной. Он говорил о нестандартных ситуациях, о том, что иногда в горах приходится жертвовать чем-то или даже кем-то, он приводил какие-то реальные примеры, в его словах чувствовалось что-то настоящее, не подслушанное в песнях, не рифмующееся вообще. Он говорил, что лучше погибнуть одному, чем двоим, и для этого, может быть, надо будет поступить жестоко. Может быть, даже по отношению к себе. Он не на все вопросы давал ответы, он как бы оставлял их для слушателей. Он говорил, что никто не запретит вам ходить в одиночку, просто это не альпинизм. В его терминологии это следовало называть горовосхождением, он это не одобрял.
"Пусть он хмур был и зол, но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал..."
Я вспомнил, когда впервые услышал эту песню. Это было в пионерском лагере. Вожатым в моем отряде был Игорь, сильный и решительный такой молодой мужик, он был с бородой, что не так часто тогда встречалось, и он отлично пел под гитару Высоцкого. Я его очень уважал, как и все мальчики в отряде, я его даже нарисовал, и все хотел, чтобы он ненароком увидел этот портрет. Однако позднее с расстояния времени я стал думать, что он был скорее отрицательный персонаж, и вот, по каким деталям я это вычислил. Во-первых, он странным образом не видел этот портрет, это был первый признак того, что он - отрицательный персонаж. Потом, был у нас в отряде один мальчик "ботанического" вида, он был в очках, небольшого росточка. По отношению к Игорю он был какой-то другой породы, и Игорь его откровенно не любил. Однако сегодня я ставлю под сомнение его право открыто выражать такое отношение. Третье. Был у нас в отряде один футболист, он был совершенно мне чужой, мы никогда не общались, но в столовой сидели за одним столом, чем-то он, наверное, меня раздражал, может быть, тем, что он играл в футбол, а я не играл, не помню, но однажды в столовой за обедом вышел у нас конфликт, и я его ударил кулаком в челюсть. Не следовало так делать, надо было в футбол играть учиться, но сделанного не воротишь. Так вот, Игорь, хотя он, конечно, должен был принимать меры профилактические, но, на мой взгляд, он злоупотребил своим положением и повел себя неадекватно, и вот, что он сделал. После обеда, как известно, тихий час, во время которого надо писать записки девочкам и отправлять через вожатую, а потом через нее же получать ответы. Но он от тихого часа меня освободил, вызвал к себе на ковер и психологически довел меня до слез, внушая мне, какой я плохой. После этого он дал мне ручку и бумагу и стал диктовать что-то вроде заявления Павлика Морозова, что я такой нехороший мальчик, допустил такой нехороший поступок, и поэтому я прошу наказать меня и моего отца. У нас, видите ли, лагерь был от двух организаций - от автобазы и от киностудии, и вожатые могли быть и оттуда, и оттуда, но вот из-за этого "прошу наказать моего отца" я даже напрочь исключаю, тот вариант, что Игорь был с автобазы. Он, конечно, был с киностудии, и он, конечно, знал, по крайней мере, внешне знал моего отца, и он хотел получить от меня этот компрометирующий отца и всю нацию документ. Но, знаете ли, хотя он был для меня в большом авторитете, и он был сильный, и, пользуясь этой силой, он перед этим совершенно раздавил меня морально, а я был перед ним как плевок, как кусок пластилина, причем совершенно ничтожный, плачущий и задыхающийся в истерике кусок пластилина, но, несмотря на это, я обломал этой суке кайф, и не доставил ему удовольствие прочесть написанное мной "прошу наказать моего отца". Потому что я написал все, кроме этих слов, т.е. кроме слов "моего отца", и как он ни давил на меня в своем возмущении, он ничего уже добиться от меня не смог.
Вот такая история. Я уже тогда был в связке и знал, что держать надо до последнего, во что бы то ни стало.
А Высоцкого он пел славно.
"Если сразу раскис и вниз,
Шаг ступил на ледник и сник..."
"Это я, значит, раскис и вниз...
"Почему, - спрашивал я себя, - почему там, на восхождении я принял решение выстегнуть карабин? Нервы? Да, не при чем здесь нервы. Окончательно, потому что был поставлен в такое положение, потому что кому-то зачем-то потребовалось меня унизить, и, когда это стало ясно, я воспротивился. Вот, что в глубине. Я просто прекратил представление. Выстегнув карабин, я сказал: стоп! дальше без меня. Когда в армии сержант решил однажды поиздеваться надо мной, все, что ему удалось, это убедиться, что кровь у меня красного цвета. Я отказался ему подыграть, отказался внести свою лепту в поддержание старого армейского принципа. Меня вообще не интересовало то, что он собирался мне потом передать. Я никогда не стремился получить право унижать другого. Тем более, покупая это право за собственное унижение. У того, кто будто бы вправе унизить меня самого. Просто мне не известны соответствующие основания. Просто я и есть тот, кто раздает права. И кто их берет самостоятельно. Насчет красного цвета, он, собственно, не сомневался. Но вот насчет "ха-ха" как-то не смешно тогда получилось. Ни с того, ни с сего вдруг по душам захотелось поговорить, какой-то другой сценарий пошел. Здесь то же. Однако представление, в котором кем-то мне была отведена чужая роль, на этот раз не удалось все же прекратить. По настоятельным просьбам почтеннейшей публики были усложнены условия. Потеха продолжилась. Потеха продолжается, господа!...
Я вспомнил предысторию своего участия в командных выходах. Если не брать самый ранний период, я быстро ощутил во всем этом волю, направленную против моей личной свободы. До поры это, конечно, было оправдано, но только до поры.
"Мы будем тебя чуть-чуть опекать, - слышался мне за всеми этими отвлекающими движениями вкрадчивый голос, - и о тебе заботиться. А если ты будешь, как бы это сказать, отклоняться от орбиты, мы будем тебя немножко бранить и немножко наказывать...
Мои возражения в этом месте обычно никто не слушал.
"Ну, так, вот, - узнаю знакомый назидательный тон, - если ты будешь стараться, то мы дадим тебе разряд, а там, если оправдаешь доверие, глядишь, и мастера. И будет для тебя каждая из этих ячеек как уютный домик в разумно организованном пространстве. А чтобы ты еще крепче держался за свой домик, и, так сказать, для острастки, мы будем иногда кого-нибудь наказывать особенно больно и навсегда изгонять из нашего удобного и разумно устроенного мира, и тогда все вы (это уже - ко всем нам, позволившим, как бы играя и как бы в шутку, поставить себя в строй) должны будете участвовать в экзекуции. Это очень сближает. Впрочем, нам не придется долго вас к этому понуждать. Уже через короткое время инициатива полностью перейдет к вам, и вы сами будете решать, как больно наказывать, как долго, и отслеживать ли ревниво степень прилежания тех, кто рядом, или уже отдаться этой потехе полностью и без оглядки. Да, вот она уже и у вас. Инициатива. Вот, вы сами уже и поняли, как это важно для вас, как это сближает...
Ночь выдалась довольно трудной, ветер задувал, пуховка не заменяла палатку, которая, как ни крути, все же дом. Я ворочаюсь, раза три согреваю чай. Неприятность состояла также в том, что ноги я вынужден был держать в ботинках, т.е. в этих внутренних ботинках, которые для ходьбы помещаются в пласты и при посредстве которых я как раз и сбил ноги. Это не хорошо, потому что ноги, чтобы они восстановились для ходьбы, должны быть на воздухе или в мягких носках.
Вспомнил, что надо посмотреть карту, поскольку ночью я лучше могу рассмотреть изображение на смартфоне. Прихожу к неутешительным результатам. Моя долина не за ближайшим отрогом, как я полагал. Чтобы подойти к нужному мне Перевалу Четырех, мне надо перевалить через хребет или обойти его. Перевалить без снаряжения я не смогу, обходить достаточно далеко, при этом нужно заложить время на возвращение на случай, если перевал окажется для меня непроходимым или трудно проходимым.
С рассветом накладываю на ноги пластырь (как оказалось, он тоже на исходе), раны только что не кровоточат, собираюсь и иду без завтрака, не считая травы. Мысленный поклон месту, которое было для меня домом на одну ночь. Я всегда так делаю.
Иду вниз. Через пол часа хода заставляю себя принять волевое решение. Я не укладываюсь, надо возвращаться, получится ближний перевал или нет, но сегодня надо перевалить во вчерашнюю долину и дойти до полосы леса, там устроить ночлег с костром. Полтора часа потеряны, я возвращаюсь и начинаю подъем, выбираю другое место, не доходя места вчерашнего спуска. Тяжелая ночь дает себя знать, подъем дается с трудом, позволяю себе что-то укусить от яблок. Но все когда-то кончается, переваливаю через хребет, спускаюсь по знакомому пути, место ночлега должно отвечать двум условиям: дрова и вода. Сверху отмечаю более-менее удобное место. Подхожу. В очередной раз убеждаюсь, что не все то хорошо, что сверху таковым кажется. Участок имеет ряд недостатков. С трудом нахожу что-то для временного пользования, лечу ноги, обливаюсь, кипячу воду на горелке, съедаю случайно затесавшийся в рюкзаке пакет каши "Быстров". (О! "Быстров"! Сколько пройдено с тобой...). Солнце еще стоит, засыпаю, предыдущая ночь опять о себе напоминает. Сколько я спал, спросить не у кого, но думаю, не больше часа. Все еще день. Провожу тщательную разведку местности, наконец, нахожу что-то подходящее, обустраиваю место, получается просто классно. Я обустроил также укрытие на случай дождя. Собираю дрова на ночь. Тщательно готовлюсь к розжигу, бересты нет, бумаги мало, но костер должен разгореться с одного раза, иначе дух огня рассердится. Все удается замечательно. В наступающей ночи костер приносит уют. Наконец, ночь пришла.
Найду ли слова, чтобы описать очарование этой ночи? Такое бывает обычно после тяжелого дня, если удается встать на хорошем месте. Планета Земля поворачивается к тебе в такую ночь самой притягательной стороной. Надо воспользоваться моментом и немного побродить по этой сторонке. Надо спрыгнуть со своей платформы, оставив на короткое время груз своих обычных обязанностей, свои карабины, связки, маски, костюмы с галстуками, чтобы побыть немного самим собой, таким, какой ты есть. Надо развести костер, чтобы разогнать мрак и обозначить то место, где живет человек. Надо привалиться на землю, упершись спиной в камень или что-то твердое, чтобы зверь не смог подкрасться к тебе незаметно. Надо, чтобы тебе было удобно смотреть на пламя, и чтобы можно было иногда протягивать ладони к огню и ловить тепло. И согревать чай. Мышление в таких условиях становится планетарным. Да, вся эта планета Земля в такие минуты становится как-то ближе, и думается, что, в сущности, очень даже остроумно было родиться на этой планете, чтобы хотя бы разок подглядеть за всем этим в щелочку. В очередной раз нахожу, что планета эта выглядит вполне сносно и совсем даже мне не противопоказана. Она вызывает доверие и даже симпатию, и становится понятно, что тебе не так уж и не удалась твоя роль в этом спектакле, в каком-то смысле ты неплохо расписался на память в театральной программке, оттенив произвольными завитками строгий регламент основного действия. Если разобраться, твои завитки, это, может быть, единственное, что стоит внимания, может быть, ради них только и задумано основное действие. Ты хорошо играл порой, ты делал открытия, любил женщин, растил детей. Совершал поступки. И, что особенно приятно сознавать, партия еще не окончена.
Очень далеко, за хребтами на равнине вижу мерцающий свет человеческого поселения. Там протекает обычная человеческая жизнь, там исполняются обязанности, кипят страсти и иногда даже совершаются преступления. Наша жизнь коротка, но мы приносим с собой целый мир и успеваем сотворить множество дел. Мы выучиваемся понимать бесконечно сложные вещи, но порой забываем простые. Я смотрю на эти огни поверх своего костра, словно из космоса, я будто парю над всем этим.
"Тот, чей дух не влечет его за пределы конечного, кто не возвысился до тоски, предчувствия и ощущения вечности..."
Да-да... Глядя на этот безумный хоровод звезд и притихшую под ними землю, понимаешь, что это лучший спектакль из тех, что когда-либо тебе приходилось видеть. Тебя переполняет чувство благодарности. В такую ночь получают прощение все, кто действовал в заблуждении, и только те, кто приносил дары ненависти, не прощаются никогда. Для них просто не остается в памяти места. Ты понимаешь, что вся твоя жизнь измеряется отныне по этим коротким мгновениям, когда тебе вдруг позволяется прикоснуться к небу, и постичь мудрость, и объять пониманием всякий помысел и всякую тайну. В такие минуты ты и поэт, и провидец одновременно, ты мыслишь не понятиями, а целыми поэмами, ты произносишь слова так, как их произносил, наверное, древний пророк, и порой представляется, что ты вообще первый, кому открывается это богатство смысла в словах. Кажется даже, что оно открывается тебе еще прежде слов... Вся твоя жизнь измеряется теперь по этим коротким мгновениям, потому что если бы тебе никогда не открывалась эта красота, и не давалось это понимание, то жизнь была бы глупой шуткой. Потому что ты подлинно живешь только в той мере, в какой оказываешься способным, хотя б иногда, подниматься до этих высот. Потому что здесь, в конечном счете, ты ближе всего к самому себе, и с этого расстояния тебе лучше видно то, что наполняет тебя изнутри: это сострадание, а не злоба, верность, а не коварство, это предчувствие и ощущение вечности, а вовсе не стремление растоптать ближнего. "Нет, зубоскальства Он нам не заповедовал...". И еще ты понимаешь, что в тебе совсем нет корысти, что это качество, как, впрочем, и злость, и ненависть, и расчетливость, ты приобрел лишь позднее и исключительно для целей сохранения того, что дано изначально.
Партия еще не кончена, и уже не так порой безнадежно трудно играть.
"Потому что кое-что ты все-таки приобрел...
"Потому что кое-что ты реально отдал...
Конечно, я был со своими мыслями.
"Мне не в чем себя упрекнуть, - рассуждал я. - Конечно, можно было сдержаться, тогда было бы все просто, и не было бы проблем. Но боги и поэты указуют нам "трудный путь". Да, даже порой "опасный, как военная тропа". И мы, каждый из нас, выбираем свой путь, и я, как положено, выбрал, и встретился мне этот камень, на котором было написано: "Я не встану с тобой в связку!". И я преткнулся, я едва не упал. Но я выстоял, я понимаю теперь, что я сам это выбрал. Да, я выбираю тот вариант, где мне позволяется быть собой, и где способность подчиняться не является главным достоинством. Не будем кривляться, я люблю спорт, но спорт, в конечном счете, только один из способов подступиться, подойти к главному. Нет, мы не допустим сдвига мотива на цель. И не убоимся неразумных слов".
Несколько раз я засыпаю, но не надолго, костер требует внимания. Утром я смогу отоспаться, потом можно будет полистать книжку, мне некуда торопиться. Можно, правда, будет пожертвовать чтением и подняться до перевала, ну, просто посмотреть на него, у меня совсем не осталось продуктов, и сил на него, наверное, не хватит, но подняться до него можно. Наконец, оставляю угли, поворачиваюсь в костру спиной и засыпаю, не рискуя обгореть. Я проснулся, когда было уже светло. Смотрю в ту сторону, где я видел свет человеческого жилья. Там ничего нет только светлая полоска эфира в месте соприкосновения неба с землей. В течение нескольких часов продолжаю заниматься костром, я все еще под впечатлением ночи и не хочу шевелиться. Интерес к костру утрачивается лишь в момент, когда меня освещают прямые лучи солнца. Одновременно приходит мысль о том, что чтение не для трехдневных маршрутов. Недолгие сборы, поклон месту, иду вверх к перевалу Калькуш. Время совершенно возмутительное - 10 часов утра. Я иду легко, дыхание ровное, похоже, у меня полная адаптация, мысли радостны и приятны. И этим мыслям присуще еще одно свойство: они необычайно отчетливы.
Много лет назад мне приходилось голодать в тяжелых условиях, и на 15-й день я достиг такой ясности сознания, что я стал "писать", то есть за неимением ручки и бумаги преобразовывать мысли во фразы и складывать их в уме в определенной последовательности.
Также было и здесь. Мысли были чрезвычайно отчетливы, и с каждым шагом выстраивался этот рассказ.
"Совершилась несправедливость, это очевидно. Но им, этим четверым, "скованным одной цепью", выпутаться из этой истории будет, пожалуй, труднее, чем тебе. Ты, по крайней мере, ни от кого не зависишь...
"Да, надо будет сделать ее портрет и что-то там написать на память. Почему ей? Ну, как вам сказать?... У нее особая роль в этом деле, хотя она посторонний для меня человек, и мы даже не общались толком. Хотя она и произнесла свое слово невнятно. Или даже именно потому, что произнесла невнятно, отклонилась от роли. И что ни говори, она единственная девушка из нас и, надо признать, красивая девушка. И у нее красивое имя. Кстати, что немаловажно, - это именно в ее присутствии меня пытались загнать под плинтус. Короче, все это вместе, и вот она сидит в этом зале в первом ряду (такой уж ей выпал билетик), и ей первой предстоит слушать. Это даже очень правильно, что нас ничего не связывает, кроме мимолетного знакомства. Это как суд присяжных - ничего личного. И даже если не случится мне сделать портрет, я все равно каким-то образом напишу-произнесу те слова, потому что в них не просто пожелание, а что-то еще, в них (где-то в глубине) - оправдание по большому счету, хотя оно и сделано в шутливой форме. Потому что, когда люди слишком серьезны, самое главное должно быть произнесено в шутку и как бы вскользь. И оно обращено в ее сторону, потому что именно там я предполагаю найти способность понять шутку как что-то важное, значимое и придать цепочке случайностей неожиданное смысловое значение. В конце концов, я напишу их в этом рассказе и оброню вдогонку: "Ты слышишь меня, Айгюль?". Да, последние слова в рассказе будут именно такими, и все повествование привязывается к ним и как бы разворачивается из них...
"Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,
Ты ругала меня...
"Я скажу Антону, что не могу на него сердиться, потому что он сделал глупость, потому что совершенно очевидно, что дурное он сделать не хотел...
Тем временем, я оказываюсь в полосе тундры, ручейки с чистейшей водой бегут по живописным канавкам, разрезающим зеленый ковер. Останавливаюсь, чтобы соприкоснуться с живительной влагой.
Подход к перевалу предваряют три ступени, на последней я начинаю уставать. С перевала должен открыться вид на Пуп Сельского, замечательно уютное место, там можно было бы сделать привал, может быть, искупаться, то есть принять ледяную ванну в какой-нибудь естественной нише, образованной бурным течением реки. От этого места полтора часа вниз до базового лагеря. Это было бы идеальное завершение маршрута. Смотрю на перевал и по опыту вчерашнего дня понимаю, что он заберет последние силы.
"Я согласен прожить на земле тысячу лет, если мне покажут место, где не всегда есть место подвигу...".
Припоминаю, у меня бывали одиночные выходы, когда подвиг приходилось вершить ежеминутно, с каждым шагом под тяжелым весом или на воде с каждым гребком весла. Но от подвигов устаешь, и, если разобраться, я для того и пришел в команду, чтобы иногда иметь возможность уклониться от героической линии. Но оказалось, что здесь все выстроено под подвиг и ориентировано на ситуацию, когда решающим оказывается личное проявление героизма. Или, точнее сказать, так: от каждого ожидается не подвиг, а, во всяком случае, готовность его совершить, демонстрация этой готовности. Дух команды прямо-таки провоцирует такие ситуации. Действие разворачивается где-то на грани героического, и каждый постоянно хочет получать подтверждения того, что он среди героев, таких же, как и он сам. Кто не прошел тест, тот изгоняется.
"И все же сегодня, - убеждаю себя, - не то мероприятие. Последние силы отдавать не хочется". Неуверенно поворачиваю назад, прохожу метров сто, пока не достигаю ясного понимания того, что перевал должен быть взят. Чувство эстетической незавершенности не позволяет мне отступить без боя. Значит все-таки подвиг, жанр неотвратимо диктует свое. Хотя бы маленький. Возвращаюсь, подхожу к перевальному взлету, мысленно делю его на три части, нижняя представляет собой снежник, начинаю подъем, снег рыхлый, делать ступени не составляет большого труда, в конце снежника делаю небольшой отдых, засыпаю снег во флягу. Оказывается, не так страшен черт. Подъем занял примерно час. Незабываемая минута выхода на перевал, там за перевалом все по-другому, другой ландшафт, другой климат, другая растительность, другая жизнь... Интригуют, собственно, два вопроса. Первый: не ошибся ли я, и увижу ли я с перевала именно то, что предполагаю? Второй: возможен ли спуск с перевала без снаряжения? Каждый из вопросов находит положительное разрешение. Перевал оказался довольно высоким, до Пупа сброс высоты, как кажется, составит не менее километра, следовательно, я на высоте примерно 4000 метров. Отсюда хорошо видны ранее осиленные мной в группе вершины, в том числе, последняя. Начинаю спуск без длительного отдыха, отдохну на Сельского. Спуск занял примерно полтора часа, наконец, я на месте. Ноги уже кровоточат, все же "скарпы", видимо, не мои ботинки, привожу в порядок ноги, использую последние запасы пластыря, отдыхаю, устраиваю перекус, согреваю чай, съедаю последние яблоки, конфету, окошко шоколада. Приступаю к завершающей части маршрута.
Приближение к базовому лагерю ощущаю как вступление на вражескую территорию. Это оказывает влияние на состояние боевого духа в войсках. Это влияет также на понимание стратегической обстановки. Голоса миротворцев и всепрощенцев стихают. Нет, я не скажу им, что не сержусь, и что все это не более чем глупость. Все же это чуть больше, чем просто глупость.
Передо мной вновь со всей ясностью открывается чудовищная безалаберность их приговора. Это со мной они так? Со мной? Чтобы вынести такой приговор, надо, по-хорошему, всю жизнь человека рассмотреть с прилежанием, все малейшие движения его души разложить на составляющие. Либо же надо вовсе ничего не иметь за душой, чтобы вот так зачеркнуть легко...
Теперь я начинаю понимать, почему, по мере того, как мое мероприятие складывалось все более удачно, обвиняющий голос Антона во мне начинал стихать. На эмоциональном уровне я чувствовал, что подлинная цель его выступления против меня состояла именно в моем наказании, а не в обеспечении, как он вещал, его собственной безопасности, которая, якобы, оказалась под угрозой. Он уже немного знал меня, и ему не могло быть действительно страшно со мной в связке, его мотивом не был страх и стремление выстроить защиту, а только мое наказание. По мере того как наказание не складывалось, обвинение начинало спотыкаться. Теперь очевидно, что он подменил мотивы. Следовательно, он не просто сделал глупость, он виновен.
В конце концов, если ко мне даже и требовалось применить санкции, эти санкции должны были соответствовать тяжести проступка. Я ничью жизнь не поставил под угрозу.
"Покрасоваться решили, суровость лица продемонстрировать... Удобная маска для неподобающего желания запустить интригу. Потом забудется, что уж?...
"Не дам забыть...
"Просто мне есть, что сказать, и, как говорил философ, не вижу причин, чтобы воздержаться от суждений. Разве это правильно, что при вынесении приговора никто в глаза не посмотрел, никто не спросил, а как он шел по своему пути, что у него там за душой, кто он такой вообще?...
"По поступкам они судят... Ну так и судите по поступкам, а не по оступкам-проступкам. И уж всех тогда...
"Мне есть что сказать, и это не должно быть похоронено и забыто, так, чтобы мне одному нести теперь этот груз. Тайно от всех. Глубоко в себе. Что мне таиться? Слово я не сдержал? Предал кого? Кто предал, тот пусть и щемится! Об этом надо говорить. Не для них, конечно, их уж нет. Эй! Ау! Где вы? Нет их. Они в связке, пристегнуты насмерть. Но, может быть, там за их спинами, где-то далеко услышит понимающий, свободный, неравнодушный...
Как-то ведь надо в этой ночи пробиваться к своим...
Да, бывает, я нарушаю дисциплину. Это есть. Я часто был не согласен с большинством. Однажды я даже совершил преступление. Потому что не было другого выхода. Так бывает. Нет другого выхода и все, хочешь - выходи, хочешь - оставайся, но если на выход, то только здесь. Ты можешь остаться, но, если разобраться, это тоже преступление, - преступление против себя самого. Или против близких, что, впрочем, одно и то же. Так случилось тогда, надо было ответить. Засвидетельствовать почтение от первого лица. Дать понять, что есть лицо, и что с ним надо считаться. Дело оказалось довольно запущенным. Мне осталось только возмездие, и я учинил самосуд. Думайте, что хотите, просто я не доверяю судьбе. Судьба - не служанка и не федеральная служба исполнения наказаний, ни с кого потом не спросится, разве что с тебя самого. Самое смешное, что тебя же, скорее всего, и заставят потом это делать, сам с себя и будешь спрашивать за всех, с кого не спрошено своевременно. Потому что кому бы это было бы нужно - делать за тебя эту скорбную твою работу? Думайте, что хотите, но некоторые вещи, полагаю, человек должен делать сам. Никто не погиб тогда, но кровь обагрила жертвенник, и у кого-то, наверное, пронеслась за миг перед мысленным взором вся его жизнь от первых картинок до самого того рокового часа. Кто-то, наверное, усомнился в чем-то. Я так думаю. У меня есть основания так полагать...
Да, преступление. Знаете ли, сколько сил требуется, чтобы совершить преступление? Особенно, когда совершаешь такое впервые. Когда понимаешь, что тебя осудит большинство, а остальные, если не осудят, то, наверняка, не поймут. И уж точно почти все они надолго или навсегда теперь исчезнут из твоей жизни, кроме, может быть, одного-двух самых близких, самых верных. Когда в своем решении ты можешь опереться только на себя самого, когда весь мир голосует "против" и только твой внутренний голос - "за". Когда понимаешь, что надолго, а, может быть, навсегда, ты изменяешь свой привычный уклад и уходишь туда, откуда не всегда возвращаются. Когда осознаешь, что теперь с этого дня и необозримо долго ты будешь делить пайку с преступниками, и сам станешь одним из них. О! Много. Для этого требуется много сил, во всяком случае, много более, чем для того, чтобы держать веревку. Да, когда еще не понимаешь, но догадываешься, что, отвергая таким образом мир давно устоявшихся правил, ты одним махом проникаешь в мир скрытой от тебя прежде реальности, в котором ты обнаружишь совсем иные мотивировки, реакции и внутренние связи вещей, и в котором то, что ранее тебе казалось подлинным и совершенным, вдруг может оказаться возмутительным и безобразным. Много, очень много. И все же много меньше, чем вам понадобится в последующие пять или десять лет. Да, меня посадили в тюрьму. В тюрьме, признаться, я тоже был не со всем согласен. Я не со всем соглашался даже тогда, когда в тюрьме (в лагере) меня сажали в штрафной изолятор, и даже когда из изолятора меня за что-то переводили в ПКТ. (Не знаете, что это? - да какая разница?...). Там было все по настоящему, там не было видно ни на шаг вперед, там достаточно было оступиться один раз, чтобы не подняться уже никогда. И там приходилось работать порой вовсе без страховки. "Помню, помню, как ты заехал, - сказал как-то мой бывший сокамерник при случайной встрече, - блатные между собой: что за пассажир такой?!". Это была достойная оценка. Оценка человека, который знал, что такое быть в каменном мешке без оружия посреди стаи волков. Я сцепился с блатными, и они набросились на меня как набрасывается свора собак, сначала один, потом двое, потом пятеро, сколько их там, не сосчитать, меня рвали и роняли на холодный пол, я вставал и вновь бросался на них. Потом опять, и опять... В какой-то момент в этой кутерьме я почувствовал взгляд и на миг оглянулся, вся "хата", все сорок или пятьдесят арестантов стояли и сурово исподлобья смотрели на происходящее. Сосредоточенные, незнакомые лица... Они не могли в это вмешаться, хотя знали, что я прав. Таковы были правила, которые я толком тогда еще не знал, и потому действовал на свой страх и риск. Им было нельзя. Мне только можно... Те чувствовали, что что-то пошло не так. Когда кто-то из них крикнул: "Иди умой кровь!", это прозвучало как "Оставь нас в покое!". В тот раз меня признали правым по существу. Это не всегда удавалось. "У тебя хватит сил и злости, чтобы им противостоять", - сказал один сиделец, я был горд, что дал ему надежду. Рецидивист в камере в первые дни заключения, пообщавшись со мной, сказал, что в зоне меня ждет библиотека и в целом спокойный срок. Тюремные завсегдатаи обычно неплохие психологи. Но он ошибся. Ровно на сто шестьдесят дней штрафного изолятора и ПКТ. Зона для меня так и началась с изолятора. Когда я отдал уже тому тридцать из тех ста шестидесяти, земляки замолвили слово. Начальник снял трубку и назвал мое имя, сказал, что это специалист, и что он готов взять меня под свое начало.
- Что? - переспросил он, - "мутный" пассажир? Ты "мутный" пассажир?
Что я мог ему сказать? Я, считавший себя порядочным арестантом... Уже понявший различие между арестантскими неписаными правилами и "Правилами внутреннего распорядка"? Уже сделавший выбор?...
Я был согласен далеко не со всем из того, что заключал в себе монотонный ход арестантской жизни, но кое-что бесконечно важное для себя я там все же обнаружил. Там было свое понимание того, что правильно, а что - нет. Так вот: ты имеешь право говорить против всех, если уверен, что прав. Ты можешь возражать кому угодно, если знаешь, что он кривит душой. Здесь чувствовался какой-то национальный колорит... Это очень ответственный шаг, надо тысячу раз все взвесить, потому что это может повлечь последствия. Но ты имеешь право. Я снимаю шляпу. Потому что изначально хотелось найти это ясное понимание, эту точку опоры. А если она найдена, отступишь ли так просто?...
Каждый из нас впервые стоял когда-то перед дверями камеры. Все мы были тогда в равном положении. Потом лязгнули засовы, дверь закрылась за нашей спиной. Что там было с нами, на той площади, семь, допустим, на девять, на тридцать два спальных места, где тогда число постояльцев колебалось у цифры шестьдесят, а в иные времена доходило, говорят, до ста двадцати, это каждый знает о себе сам. Но там каждый сам выбрал себе дорогу. С учетом того как жил, как дышал, что считал хорошим, что плохим...
И когда двери открылись для этапа, каждый своим путем стал пробиваться к своим...
Что я мог ему сказать?... Он взял меня к себе. "Мутить" выпадало и дальше. Двадцать дней голодовки в пустой холодной камере. Тоже ходишь по 15-16 часов. Три шага вперед, три назад, "наматываешь на кардан...". Чтобы не так мерзнуть. Чтобы не сойти с ума от безысходности. У тебя ничего нет, и из собеседников у тебя только ты сам. В пересчете на связку это как если бы тебя растягивали на полиспасте, звенишь как струна, и ты лишь один в связке, и весь мир против тебя, включая тот, который внутри. По моей реакции администрация определяла порой состояние дел в отряде, если у меня случался конфликт с активистом, мне давали 15 суток, активиста переводили в другой отряд. Конечно, не у меня одного случались конфликты с дневальными, но люди, составляющие спецконтингент, в своем большинстве и здесь стремились выполнять правила и требования. По мнению администрации, я не исправился, говоря казенным языком, не встал на путь исправления. В моем личном деле значилось: скрытен, упрям, конфликтен... Начальники признали меня, отдали честь на свой лад. Еще до освобождения. Когда я их достал уже до печенок, они пошли на мировую. Опер сказал:
- Зачем тебе "крытая"?
И я дополнил про себя: и туберкулез, и больница, и тлен, пробивающийся с той стороны склепа?
- Вы же знаете, - сказал я, - что мне надо.
После этого меня оставили в покое. Я пропал из всех списков и всех разнарядок, в которых не желал себя видеть. Не то, чтобы меня совсем перестали сажать в изолятор, но в этих посадках уже не чувствовалось прежнего воодушевления, оформляли уже как-то лениво, надоело как бы. Это была победа. Да, скрытен, упрям, конфликтен, неуравновешен..., нуждается в административном надзоре..., это я нуждаюсь, я, сын интеллигентных родителей, моя мама была врач, моего папу вообще не стоит упоминать всуе, про него надо писать отдельную книгу, чтобы вы поняли, как он содрогнулся бы, увидев фотографию сына в справке об освобождении. О! Что они сказали бы, увидев это? Но что я мог сделать? - так складывались обстоятельства.
А теперь они сложились вот так. Не справился, вишь, с заданием... Не доверят теперь патроны везти... Уравновешенных им подавай...
Каждый альпинист знает, инструктор всегда прав. Но прихожу, что это не абсолютное благо, эта дисциплина, которую здесь возвели в культ. Есть что-то, чему дисциплина, которая подчиняет себе человека, подчинена сама. И если это "что-то" уходит, случается разное. Тот сержант, который обеспечивал дисциплину (как он ее понимал) во вверенном ему отделении, следовал старому армейскому принципу "вчера имели нас, сегодня имеем мы". В его понимании, это было необходимым приложением к армейскому порядку. Что взять с неразумного?... Тот бюргер в военной форме мог привести в свое оправдание только одно: он был в системе, подчинялся дисциплине, выполнял приказ, он слушал того, кому предоставлено исключительное право думать за всех.
"Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение порядка и правил, установленных...
Старая пластинка...
Когда дисциплина возводится в культ, выполнение правил становится послушанием. Но я, признаться, далек от всякого послушничества. И я вовсе не склонен к самообману. С чего это они, интересно, взяли, что я приехал сюда упражняться в послушании? С чего это они такое взяли? Правила нарушал, это точно. Другое дело - слово. Слово это карабин, который встегиваешь сам, но который выстегнуть самостоятельно ты уже не можешь. Это серьезно. Но, кажется, это уже другая песня... Когда к человеку проявляется неуважение, условия игры меняются, об этом не написано в правилах, потому что об этом полагается знать от рождения.
"Что с того, что не написано? Пропишите, в конце концов! Раз уж не запомните никак, кто там у вас рядом...
"Они думают, мы все как один сдали им на хранение под ключ свою душу и на время общения с ними просто взяли и отключили чувство собственного достоинства. Похоже, они и им подобные в подобных ситуациях всегда так думают. Так пусть знают, я и мне подобные, мы всегда оставляем себе личное пространство, куда никогда не допускаем первого встречного, и к нам в иных ситуациях нельзя пробиться, просто напрягая легкие. Я не командный игрок, это верно. По-другому сказать, в моей команде несколько иные правила. Нет, мне не следует быть снисходительным, они совершили не только глупость. Конечно, горы они для меня на будущее не закрыли, разве что сделали их более опасными. Но они должны были понимать, насколько серьезно то, что они говорят...
Теперь рассказ, кажется, складывался окончательно.
Три дня назад, выйдя из лагеря, я пошел вниз, в моей душе были сумерки, я был в отчаянии. Потом я начал подъем. Сегодня я возвращаюсь сверху, холодный воздух гор три дня вентилировал мои легкие, дым ночного костра щипал мои ноздри и пропитывал одежду, звездное небо стало молчаливым свидетелем моих размышлений. Мне пришлось нелегко, я много пережил и продумал за эти дни, но я справился. Они там думают, что это они взяли вершину. Нет, это я ее взял. Горы любят меня!
Приближаясь к лагерю, я вдруг подумал, почему? почему здесь, на этой горной тропе моя перегруженная память выхватила из прошлого тот далекий день, когда я умылся кровью на холодном полу общей камеры? Я был на дне тогда. И кругом была ночь, и вопрос о том, наступит ли когда-нибудь день, не находил ответа. То, чем я поглощен был тогда, отбиваясь от оборзевшей "братвы", казалось бессмысленным, какая разница, как жить в этом склепе, в этих потемках? что здесь делить?...
И вот, через столько лет за тысячи верст от того заклятого места я начинаю постигать, что все это, похоже, было все же не зря...
Это было не зря, я знаю. Это было на самом деле, я помню то гиблое место, нет, не Земля с ее пейзажами, запахом трав и лесных ягод, потрясающими красками лета, непринужденностью городского быта, муками творчества, праведной борьбой за идеалы, богатой палитрой чувств и расположенностью к их повторному переживанию, нет, что-то другое: черно-белый мир, решетки на окнах, ключ клацает на продоле, никогда не отключаемый тусклый свет и непередаваемый дух общей камеры, составленный из застоявшегося дыма, испарений баланды, белья, человеческих тел и нечистот. Черно-белый мир, черно-серый, сумрачно-тусклый, без красок, без песен, без ароматов. И еще - этот непередаваемый ее стон. О, этот несмолкаемый гомон "хаты"! - здесь люди ложатся спать и просыпаются, принимают пищу, справляют нужду, стирают и сушат белье, развлекаются, интригуют, враждуют, мучают друг друга, убивают себя и других, - он ни днем, ни ночью не смолкал тогда, и за год до того, и за десять лет, и за сто лет, он проявился, когда люди впервые решили использовать эти стены для этих целей, да и тогда, если разобраться, он не возник ниоткуда, а только переселился из других стен, так что его возникновение теряется во мраке времен, и с тех самых пор и до сегодняшнего дня, до самой той минуты, когда читаются эти строки, я знаю, он все тот же, люди приходят и уходят, потом умирают, либо их убивают болезни или другие люди, так или иначе, они уходят навсегда, но остается неизменным этот несмолкаемый гул - голос общей камеры, как эхо тысячи ног на пути скорби, голос, в поддержание которого каждый из них вносит в свое время свою лепту. Вот она, связь времен...
Потом картинка меняется: плац снегом заметает, фонарь в ночи раскачивается на ветру, зеки стоят молча, кутаются в телогрейки. Ждут терпеливо. Чего ждут? Когда проверка закончится? Она не закончится никогда! Проверка идет непрерывно, каждую минуту, каждый из нас непрерывно выверяется, кто на лояльность, кто на прочность, и уж точно каждый - на подлинность. Проверяется по большому счету, взвешивается на весах...
Все это называлось лишением свободы, они думали, - те, кто это придумал, - что достаточно лишить человека свободы, для того, чтобы он стал несвободным. Глупцы. Они думают, достаточно сказать человеку "Я не встану с тобой в связку!", чтобы человек исчез. Что сказать на это?... Думается, поосторожней бы надо с заклятиями... Скажешь вот так, и ни с того, ни с сего вдруг возьмешь, да исчезнешь сам...
"Нет, это не вы вычеркнули меня из списков, это я вас туда включил...
"Потому что пока вы в горах, еще есть надежда...
В лагере находились две группы, и нет сомнений, что о произошедшем знали все. Меня встречает и окружает молчание, и я не пытаюсь его разорвать, общение только по мере бытовой необходимости. Антон здоровается, я не отворачиваюсь, я молча смотрю сквозь него. Айгюль бросает вопросительные взгляды. На следующий день она уезжает, я не говорю ей ни слова. Я не сделал ее портрет, не написал там тех слов. Я написал их только здесь и только вчерне. Только обозначил место, где они должны были бы быть.
На следующий день был запланирован отдых и подготовка к отъезду. Все это время я провожу за ноутбуком, надо записать мысли как тогда, после голодовки. Антон, как кажется, тяготится молчанием. При сдаче снаряжения протягиваю Вадиму альпинистскую книжку, я хочу, чтобы он сделал записи о восхождениях. (Далась мне эта книжка... "Только у нас заморочки с этими книжками, - заметил как-то Антон, - в Европе никто не спрашивает книжку и не интересуется твоими разрядами". Ну да, мы не Европа, у нас вход по пропускам строго, мы все тут чуть заморочены). Оформление книжки включает в себя написание характеристики. Я протягиваю книжку, Вадим молчит. Наверное, соображает, зачем мне пропуск, по которому никуда не пройдешь.
- Запиши сам, - наконец, выговаривает он.
Это он "съехал", не очень технично.
- Пишет инструктор.
- Ты покусился на устои!...
- Вот это и напиши.
Он взял книжку. Когда через час он ее вернул, я прочел: "Ярко выраженный индивидуалист, игнорирует мнение отделения и инструктора...". Пожалуй, несколько лучше, чем из тюрьмы, положительная динамика очевидна.
На другой день отъезд, до заставы несколько километров идем пешком налегке. Антон показывает на мою долину, рассказывает, какой там чудо-водопад, все с интересом слушают. Там действительно водопад в самом начале, в этом месте обрывается тропа, я выходил наверх несложным лазанием. То, что дальше сказочная долина, об этом было известно только мне одному. Я поделюсь, конечно, этим, но не сейчас.
В городе я принимаю душ, потом иду в ресторан, остаюсь там не слишком долго, одиночество меня не тяготит, записываю мысли на ресторанной салфетке. Возвращаюсь, раскрываю ноутбук, продолжаю записи. Наконец, дохожу до последнего дня, возвращение, "суета городов, потоки машин...", вскользь упоминаю ресторан, записи на салфетке... Повествование, как кажется, вчерне завершено.
Меня, однако, озадачивает, одно обстоятельство. Те слова, которые услышались мне там, в горах, эти слова не ложатся в текст, не согласуются с ним, не подходят в качестве его завершения. "Ты слышишь меня, Айгюль?" - что мне делать с этим? Законы художественной прозы диктуют что-то свое. Я в некотором замешательстве, признаться, я не предполагал отступать от действительности. Не понимаю, я что-то не так угадал? Повествование не окончено?
Через час Вадим везет нас в аэропорт. Нас две группы, я вылетаю в первой, Антон во второй. Момент расставания. Вадим не смотрит в глаза.
Краем глаза вижу Антона. Он, как кажется, растерян. Такое впечатление, что он, напротив, хочет посмотреть в глаза. Т.е. он растерян так, как бывает растерян тот, в ком нет вины. Казалось, он рассчитывал, что сейчас в последних словах и рукопожатиях все разрешится, найдет объяснение. Но ничего не происходит, рукопожатия нет, его вообще нет в поле моего зрения, только на периферии иногда проскальзывает его силуэт. И вот этим периферийным зрением в течение доли секунды я вижу не просто фигуру Антона и его взгляд, а вижу тяжелый, проникающий, немой знак вопроса...
Идет регистрация, я занят своими мыслями. Я пытаюсь разгадать этот вопрос, эту растерянность. "Я сделал все правильно, - как бы говорит он, - почему такой результат? Я поступил не только правильно по существу, но, ведь, и эстетические требования я не оставил без внимания. Почему в жизни не получилось так же безупречно?". "Как?", - уточняю мысленно. "Как в песне", - нахожу ответ.
Да, он так и сказал: "Об этом в песнях поется".
Да, да, теперь я начинаю понимать, и начинаю не понимать, как я раньше этого не понимал? Я ведь сразу обратил на это внимание, но принял за что-то случайное, перевел в шутку. Сценарий написан поэтом, и он всего лишь исполнял роль. Положительную роль. Но там, в сценарии у поэта не было такого внутреннего дискомфорта, который находит выражение в этой растерянности. Кроме того, приговор по сценарию не мог быть оглашен невнятно, а, припоминаю, не все солдаты (то есть судьи) сказали четко. Это какая-то накладка, какой-то другой сюжет, может быть, даже не поэтический вовсе.
Ох уж эти мне особенности национальной поэзии! Поэт вмешался в нашу жизнь и стал ее рифмовать. Поэт в России, как известно, не совсем поэт, он чуть-чуть больше, чем просто поэт. Альпинизм, соответственно, - чуть больше, чем восхождения...
Он исполнял положительную роль героя. Но герои - тонкие натуры, они чувствуют себя не вполне уверенно рядом с обычными людьми. То есть они даже не подозревают, что обычных людей вообще не бывает, и поэтому они очень озабочены чистотой рядов и необходимостью регулярного проведения чисток. Чистки это тоже знакомое что-то до боли... Поэтому как-то сами собой придумываются пропуска на входе и запускаются тесты на героизм, чтобы обеспечить отсев на выходе. Стремление наказать все же не является здесь определяющим. То, что им (и ими) двигало, действительно похоже на страх, но это страх не за собственную жизнь, а корпоративный страх за будущее цеха, иными словами, страх за саму идею героического, за будущее мифа о героях и героизме.
Поэтому к нему и к ним мне следует быть снисходительным. Они все же добросовестно заблуждались, они хотели как лучше и не думали, что случится эта накладка. Они вообще не предполагали столкнуться с чем-то архетипическим.
Да, это вечный сюжет о нарушителях дисциплины, про того парня, который не стреляет по команде, про того индивидуалиста, который выбирается своей колеей, про тот атом, который самопроизвольно, то есть просто ни с того, ни с сего отклоняется от орбиты...
Он отклоняется где-то у себя там, в космосе, и ничего с этим нельзя поделать, вот, в чем дело!
Другие атомы, как водится, подвергают его остракизму, изгоняют за пределы атомного сообщества, объявляют предателем. Но ему и до этого нет уже дела, у него свой мир, и он знает, что не предавал.
Есть такой сюжет... Борьба личного и общественного, частного и общего.
И вполне даже поэтический, хотя и не только.
"Ты тоже отклонился от орбиты, Антон, поэту не удалось зарифмовать тебя окончательно, и, похоже, ты вовсе не главный менеджер проекта...
И ведь кое в чем он прав, надо признать.
Нам до них далеко. Для официанта у нас припасено с десяток обидных прозвищ, и в отместку за это он порой развлекается тем, что интригует против своих же клиентов и стравливает их между собой.
Нет, нам до них далеко...
Официант, инструктор, поэт - все это фигуры, не равные самим себе. Что за странные аберрации? И куда нам деться от этого?
Зато у нас хорошие песни.
"Если шёл он с тобой, как в бой,
На вершине стоял хмельной, -
Значит, как на себя самого,
Положись на него!..."
"Как это бесконечно важно, опереться на надежное плечо. Кому дано, тот понимает...
Песни хорошие, с этим я согласен.
Ты слышишь меня, Айгюль?...
PS. Уважаемый мной Гунар Ласт, человек необычной судьбы, достойной иного пера и вобравшей в себя также и альпинистскую линию, прочитав этот рассказ, сказал так: "Если отбросить все эти "рассуждалки", ты в общем-то верно угадал тенденцию. Но ты не понял, откуда "ноги растут". Ты думаешь, Абалаков, Федченко, Крыленко..., - (тут он назвал еще несколько имен отцов-основателей советского альпинизма), - они, по твоему, кто?...". И, помолчав, несколько отстраненно добавил: "Офицеры госбезопасности...".
Вот оно - "наследие старых времен", вот, что осталось от альпинизма страны советов. Точнее сказать, вот откуда в нашем штатном альпинизме "военная тропа".
Что лукавить, нам близка героическая тема...
Ну, а что же осталось от того сезона, от тех альпинистских сборов, что проводились под вывеской "Памиро-Алай две тысячи ...надцатого года"? Что, кроме записей в альпинистских книжках, осталось от них?
Да, кое-что, пожалуй...
История одного восхождения, одной интриги, одного предательства?...
Это вряд ли...
Разве что та песня восхищения и благодарности, что возникла в изможденном мозгу одинокого путника и была обращена к звездному небу в ночных горах...
И еще, может быть, случайно брошенный в эту бездну, чуть наивный, как всякое проявление сентиментальности, неразборчивый шепот: "Ты слышишь меня, Айгюль?"...