Аннотация: Правдивое описание армейских будней в СССР.
К. Блинчевский
"Дембельский альбом"
Повесть
Глава 1.
Учебка.
"Учебка" - учебная рота подготовки сержантов.
Солдатский сленг.
"Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера".
Если б знали авторы этой нетленки, какую жгучую ненависть может вызвать их творение в человеке, которому до самозабвения хочется спать! Двадцать часов, сутки, трое, спать и не просыпаться даже ради еды. Но позывные "Маяка" из репродуктора, включенного на всю свою хриплую громкость, упорно бьются в усталый мозг и заставляют проснуться. Заставляют не шумом и даже не своей постылостью, а пониманием того, что последует за ними. А за ними последует тягучий, немного с издёвкой и с повышением в конце фразы голос очередного дневального, злорадно вырывающий меня из тёплых объятий постели командой "Рота, подъем!". Сознание ещё спит, но тело уже автоматически производит все необходимые движения по упаковке ног в портянки. Команда дневального включает неспетый хор сержантов: "Форма одежды номер два, выходи строиться на улицу!".
Самое любопытное, что есть в армии - это сержанты. Большей частью изначально не лишённые ума и индивидуальности, всю службу они сознательно вымывают из себя эти особенности, как старатели часами моют глину, чтобы получить в результате редкие золотые песчинки армейского единообразия и мелкие самородки тупого солдафонства. Особенно интересен в них так называемый "командный голос", умело выработанный ещё в "учебке". "Командный голос" для сержанта - его лицо, предмет его гордости, визитная карточка, его пропуск в привилегированный сержантский клуб. В общении с подчинёнными курсантами-салабонами, сержанты пренебрегают словесными красотами, разнообразием стиля и интонаций. Для этого они пользуются определённым набором слов и словосочетаний, за многие годы выработанным и сокращённым до минимума. Непосредственно обращаясь к подчинённому, сержант заранее определяет смысл своего обращения первой же фразой: "Курсант Такой-то" - если по делу, "Боец..." - снисходительный юмор, "Воин!" - значит злой, "Ну, ты, салабон!" - наверное чем-то расстроен. Во всех этих обращениях, исключая последнее, нет ничего обидного, кроме приблатнённой интонации, являющейся определённым шиком. Идеальный вариант мирных отношений сержанта с курсантом - отцовская снисходительность во время личной просьбы, и это при разнице в возрасте в один-два года. Ответной реакцией курсанта на такое отношение является уменьшение количества желаний и мыслей до необходимого мизера. Вот они: "Очень хочется спать!", "Домой хочу", " Съесть бы что-нибудь", "Сейчас бы в баньку...", "Ну и сука же этот сержант!", "Скорей бы лычки (полоски на погонах) дали, они у меня попляшут!". "Они" - это не сержанты, а салабоны следующего призыва. Именно этого от них и добиваются "товарищи младшие командиры". Да и старшие тоже.
Глава 2.
Караульная рота.
Закончив 1-ю учебную роту подготовки сержантов и сдав экзамены на "отлично"(!), я благополучно был переведён в караульную роту в звании "рядовой"(!!). Дело в том, что караульную службу в нашей части обычно несут курсанты. Но на период нового призыва, пока очередные учащиеся ещё не приняли присяги, на полтора месяца формируется караульная рота. Служба там тяжёлая, как говорится "через день - на ремень". Командиром роты нам назначили молодого лейтенанта - Миронова. Миронов в армии - это ошибка. Он был маленький, худой, с бесцветными ресницами и бровями мальчишка, весь какой-то золотушный, малохольный, с маленькими серыми глазёнками. Меньше всего ему шла офицерская форма, да и носить он её не умел. К тому же служить ему очень мешал комплекс неполноценности, с которым он пытался бороться либо третируя подчинённых, либо впадая в тихие, скулящие запои. Ни то, ни другое не помогало. Личный состав роты его не любил, слегка презирал и не упускал случая вывести его из себя.
Однажды мы возвращались из гарнизонного караула. Миронов приехал за нами на машине "ГАЗ-66". Наверное, в этот момент он решил поменять тактику общения с нами, поняв несостоятельность предыдущей. Он залез к нам в кузов, сел в углу и стал глупо улыбаться. Мой друг Филимон многозначительно посмотрел на меня. План созрел мгновенно..
Машина тронулась. Филимон дружески улыбнулся Миронову и нарочито бравым голосом затянул одну из тех песен, которые, по мнению наивных офицеров из политуправления, должны с наслаждением петь солдаты в минуты короткого отдыха. Остальные, догадавшись о начале прикола, с трудом скрывая смех, подхватили дебильный мотив. Миронов светился из угла - новая тактика начала давать плоды. "Надо действовать дальше!" подумал он, ободрённый успехом своего начинания.
- А вот эту знаете? - с фальшивой задушевностью спросил Миронов и затянул дискантом очередной ура-патриотический маразм, к тому же путая слова. После первого куплета он сбился, взял на полтона выше, спетушил и смущённо закашлялся.
- Без смазки не поётся, - неуклюже решил он отшутиться. У Филимона блеснули глаза:
- Да, товарыш лейтенант, шас бы дерябнуть с устатку, - сиплым голосом тульского шахтёра сказал коренной москвич Филимон. Боясь, что данный диалог мог зайти слишком далеко, хотя в душе согласный с Филимоном, Миронов испуганно брякнул:
- Хорошо бы, а нету, - и постучал водителю, чтобы тот остановился. Видно решил, что на сегодня хватит экспериментов. Пока он переходил из кузова в кабину, мы успели маякнуть шофёру, и в определённом месте машина заглохла.
Когда через полчаса машина въезжала в ворота части, оттуда неслось разухабистое пение, при чём на этот раз выбор певцов остановился на песне несколько другой тематики. Как назло, около КПП стояла вся полковая верхушка. Машину остановили, нас построили, обнюхали. Зловеще тихим голосом командир полка спросил, в чём дело, и Филимон бодро отрапортовал:
- Выпили с устатку, с разрешения лейтенанта Миронова.
Любой умный офицер смог бы легко выйти из этого положения. Но Миронов засуетился и залопотал:
- Да я вовсе не это имел в виду, они меня не так поняли...
Всё было ясно. Нас с миром отпустили в роту, а Миронова задержали. В этот день он в
роту так и не пришёл. А утром мы устроили комсомольское собрание, на котором вынесли комсомольцу Миронову выговор без занесения за спаивание подчинённых. С обличительными речами выступили двое: Филимон и я.
* * *
В 41-й (а может в 42-й) статье Устава гарнизонной и караульной службы сказано, что запрещается часовому. Помню начало: "Часовому запрещается: есть, пить, курить, сидеть, прислоняться, оправлять естественные потребности, досылать без надобности патрон в патронник, и т.д. и т.п....". Кажется, ещё петь.
Я помню эту статью, наверное, потому, что методично и скрупулёзно нарушил все её пункты. По одному за караул. Иногда по два. К тому же, мне казалось, что двух пунктов в статье не хватает. Поэтому, на всякий случай, я посвистел и станцевал на посту. Во мне вызывал сомнение пункт "пить". Достаточно ли будет просто попить воды или имеется в виду спиртное? Воду я пил неоднократно, а вот к выпивке пришлось готовиться. Приобрести бутылку портвейна "777" мне помогли друзья, которые имели возможность выходить в город. Загодя я спрятал её около поста и стал ждать удобного случая.
7-го декабря наш взвод заступил в караул. Придя на пост в 23.00, я несколько минут колебался с выбором между служебным долгом и своей коллекцией нарушений. Потом слез с вышки, выкопал из снега бутылку, выпил её всю, поднялся на вышку и уснул.
Мне приснился чудный сон, будто на улице тепло, как летом, а моя караульная вышка стоит прямо за моим домом в Орехове-Борисове. Ко мне подходит мой доармейский друг Ромка с целой сумкой домашней провизии и говорит: "На, это тебе мать передала. Кстати, ты знаешь, твоя Ольга родила мальчика. На тебя похож, только глаза голубые". Я ещё тогда, во сне, подумал, с чего это они голубые, если и у меня и у Ольги глаза карие. Разбудили меня ребята, пришедшие на смену. Разводящий был свой, так что всё осталось без последствий. В "караулке" я рассказал свой сон своим друзьям, мы обсудили это и пришли к выводу, что скоро у меня родится мальчик.
Моя дочь родилась 7-го декабря в 23.50. Она была очень похожа на меня. Только глаза были в бабушку - голубые.
* * *
Ночью в карпоме (караульном помещении) очень скучно, и каждый развлекается, как может. Большинство спит. Караульный Курицын пытается вывести из себя разводящего Гуркина. Начальник караула сержант Кедрин играет в карты. У него есть сыгранный напарник - младший сержант Коськин. Такой же гнус. Они приглашали в приказном порядке каких-нибудь двух бойцов и обыгрывали их в "буру". Играли на "фофаны". Это такой вид щелчка по голове средним пальцем. С оттяжкой. Есть умельцы, которые умеют делать это очень чувствительно. Больше всего Кедрин любил играть против рядового Гаркавы. Гаркава был обаятельным и добродушным парнем, он нравился всем. Кроме Кедрина, который жил по принципу: "Мало того, что тебе хорошо, важно, что бы другому было плохо". У Гаркавы он всегда выигрывал, так как тот играл плохо. А отказаться не мог, Кедрин был старше и по званию, и по сроку службы.
Я умел играть в "буру", так как до армии немного этим зарабатывал. Ещё я не любил Кедрина и Коськина. Поэтому я решил сыграть против них в паре с Гаркавой, предварительно немного его поднатаскав.
Матч начался. Первые три партии мы проиграли. В голове гудело. Три туза были бы спасением, и они пришли. Не важно как, главное вовремя. Праздник пришёл на нашу улицу. "Фофаны" бить я умел и уже наметился на бритый родничок Кедрина, но тут поймал умоляющий взгляд Гаркавы. Жалко было отпускать Кедрина, но и Коськин меня устраивал. Количество щелчков определял сам проигравший, вытягивая из колоды карту. Коськин вытянул даму, что означало три удара. Но и этого хватило его слабенькой белобрысой голове, чтобы надолго отбить охоту к карточным играм. Кедрин же небрежно вытянул туз - одиннадцать. Он с ухмылкой посмотрел на щуплого Гаркаву и подставил лоб. Гаркава встал, потянулся, щелкнул пальцами. И оттянул Кедрину "ФОФАНА". Кедрин покачнулся, тихо лёг на кушетку, прошептал: "Я больше не играю" и затих. Из носа у него потекла кровь. Это было сотрясение мозга.
Как выяснилось в последствии, до армии Гаркава учился этому искусству у своего старшего брата. Тот служил в Венгрии и считался в своей части непревзойдённым фофанистом. Гаркава рассказывал про него такой случай. Брат с друзьями пошли в самоволку искупаться. На реке они встретили венгерских солдат. Нашлись общие темы для разговора, в частности - обмен опытом общения с "молодыми". Как оказалось, у венгров нет так развитого у нас фофанизма. Они не бьют своих салабонов по голове - считают это негуманным. Они их бьют по заднице ремнём, которые сделаны у них из плотной ткани. Словесный спор о достоинствах каждого метода был безрезультатен. Представители обеих армий твёрдо стояли на своих позициях. И тогда они решили устроить товарищеские соревнования в рамках Варшавского договора. Представителем с нашей стороны единодушно был избран Гаркава-старший. Первым по жребию выпало выступать его сопернику. Здоровый венгр с оттяжкой прошёлся по тылам Гаркавы. Брюки лопнули. Кожа под ними тоже. Слегка озверевший от боли Гаркава с трудом встал и щёлкнул соперника в лоб. К счастью, представитель дружественной армии сразу потерял сознание и не смог испугаться вида своей крови, тонкими струйками льющейся у него из носа и ушей. В последствии наш Гаркава неоднократно показывал нечеловеческую силу своих пальцев. Он колол кусковой сахар, положенный между двумя алюминиевыми тарелками, пробивал банку со сгущенкой. А Кедрин остался должен ему десять ударов, поэтому новой игры уже не затевал.
* * *
После караульной роты Гаркаву забрали в Афганистан. Там его убили.
Глава 3.
Гудок.
Валера Гудков по кличке "Гудок" призвался с солнечного Крыма из города Евпатория. Жил он там очень хорошо, был всеми любим и обласкан. По крайней мере, он так утверждал. Его мама работала в пельменной (он утверждал, что директором ресторана), в доме был достаток, хотя в прок это Валере не пошло. Он приехал в часть худым, прямо-таки измождённым, и, в течение полугода "учебки", продолжал худеть. С первого взгляда казалось, что этот вымахавший под метр девяносто парень в армии не приживётся. Он чем-то смахивал на гусака - носатый, кадыкастый, с юношескими прыщами и надменным выражением лица. К тому же он сильно заикался. С таким ассорти он вряд ли мог рассчитывать на симпатию со стороны дедов и командиров. Но, совершенно неожиданно, не окончив сержантской "учебки", он попал на тёплое местечко, став писарем в монтажном батальоне. Пригодился красивый почерк, выработанный у Гудка его мамой с помощью мокрой тряпки по морде.
Для тех, кто не был в армии, мне придётся сделать некоторые пояснения. Что такое писарь. Вопреки распространённому мнению, писарь в армии презираем только на словах и только за глаза. Слишком большой мешок с разными благами он носит за спиной. Дружба с писарем не только выгодна, но и приятна, потому что дураков туда не берут. Для тех, кто не служил в нашей части - что такое монтажный батальон полка связи. Во всём полку асфальт, каменные, тёплые казармы, железная дисциплина, основанная на страхе перевода в монтажный батальон и тихая служба на одном месте в черте цивилизованного подмосковного города. На территории же "МБ", хоть и входящей в границы части, но расположенной далеко от её центра (т.е. плаца) - глина и гравий, сборно-щелевая постройка, разболтанность личного состава, привыкшего к анархии в длительных командировках, и очень страшный дед-состав. Деды "МБ" были известны не только на гарнизонной гауптвахте, но и по всей стране, куда забрасывала их нелёгкая, но почётная служба в войсках связи. Возвращаясь из очередной командировки, они привозили с собой столько залихватских историй и рассказов об удалых своих приключениях, что разговоров хватало на многие месяцы. По сути "МБ" был дисбатом при части. Там оседали все, кто, так или иначе, выделялся из серого полкового ранжира. Деды "МБ" были хранителями и ярыми блюстителями традиций армейского дедовства. Ребята все подобрались крепкие, закалённые в доармейских уличных боях. Они не боялись стычек ни с патрулём в городе, ни с "краснопогонниками" в командировках, ни с дедами из соседних (в том числе и десантных) частей, и обычно заканчивали эти столкновения победой.
Вот в такое подразделение и попал Гудок "ночным начальником штаба", т.е. батальонным писарем.
Валера заикался очень необычно. Натолкнувшись на очередное согласное препятствие в своей и так не гладкой речи, он не пытался с ходу преодолеть этот барьер, а давал себе передышку, как бы разбег делал. Но во время разбега он не молчал. Он вставлял в этот промежуток множество пустых, ничего не значащих слов. При этом он был упрям и, пока не договаривал до конца то, что сформулировал в голове, не останавливался ни за что. Вот пример. Валера стоит в дверях "художки" (моя вотчина) и пытается сказать, что он уходит. Это звучало приблизительно так:
--
Ну, я п...... во-о-от, п..... ну-у это самое, я п.....
--
Ясно, Валера, ты - пошёл.
--
Да, я пп..... этосамое, ну-у-у ппп....., во-о-от, пп.....
И так далее, пока не закончит задуманную фразу. Даже, если начать его выталкивать, он будет упираться изо всех сил, и речь свою закончит, не смотря ни на что. В том числе, и перед закрытой дверью. Он будет мычать за ней и минуту, и две, но своего добьётся.
Жизнь писаря протекает довольно ровно, если он имеет хороший почерк и умеет ладить с начальством. Например, ротный писарь в "учебке" ефрейтор Стопченко умел красиво писать и ладить со старшиной Мацкевичем (пан - поляк), но при этом был неграмотен. Так, он не знал алфавита на память и был очень удивлён, обнаружив это знание у меня. С тех пор он всегда пользовался моим талантом, хотя и считал меня "шибко грамотным".
Для писарей существует свой наряд. Они дежурят по штабу полка. Наряд не тяжёлый, но ответственный. В частности, когда командир полка приходит утром в часть и заходит в штаб, дежурный по штабу докладывает ему, что за время его дежурства в штабе ничего не случилось, всё на месте, полковое знамя в наличии и т. д. Однажды пришлось и Гудкову заступить в этот наряд.
Валера очень волновался, Он боялся строгого командира полка, про которого рассказывали, что тот, будучи на фронте командиром пулемётного расчёта в лёгкую расстрелял парочку своих подчинённых. Да и пулемёт его, по слухам, был направлен не на немцев, а на спины солдат штрафбата. Поэтому Гудок с содроганием думал об утреннем докладе. Всю ночь он тренировался, цокая сапогами по кафелю и не давая спать мне - помощнику дежурного по штабу. К утру, он довёл свои движения и сам текст доклада до совершенства и автоматизма. Но, ближе к началу действа, потихоньку начал психовать и пытался успокоиться, доводя блеск своих сапог до идеала. За пять минут до прихода командира, он принял стойку сеттера и бледно замер.
Командир вошёл в штаб и привычно приготовился выслушать доклад. Высокий подтянутый ефрейтор, чётко сделав три шага вперёд и пружиняще отдав честь, закрыл глаза и, слегка панибратски, сказал:
- Ну, во-от...
Командир вздрогнул и оторвал взгляд от зеркальных сапог дежурного. Тот помолчал и задушевно продолжил:
- ...это самое...Та-а-варищ полковник...
И снова замолчал, преданно глядя в глаза командиру. Пауза затягивалась до размера качаловской. У окружающих начали дрожать ноги и челюсти. Все знали крутой нрав командира, столь неразборчивого в выборе наказания для нарушителей устава.
По звонкой, мраморно-кафельной тишине штаба прокатился высокий фальцет полковника:
- Кто-о-о!!!, эхом проскочил по лестнице, покачнул оловянного часового у знамени и затих в коврах второго этажа.
Это "кто" прорвало плотину оцепенения. Все засуетились, забегали и стали выяснять "кто". Выяснили. "Ефрейтор Гудков" - докладывают. Это ещё больше взъярило начальство:
- Я спрашиваю, кто поставил заику в наряд?! Кто позволил издеваться над человеком?! Он же двух слов связать не может! Немедленно снять с наряда и извиниться...
И в том же духе он ещё долго и громко морализировал перед штабным офицерством. Когда же он закончил, откуда-то из угла, в наступившей тишине прозвучало:
- ...дежурный по штабу ефрейтор Гудков!
И Валера резко кинул руку вниз по шву.
* * *
Через три года после дембеля, я сидел дома и услышал междугородний телефонный звонок. Я поднял трубку и услышал оттуда:
--
Ну-у во-от, этосамое, ну-у К.... Костю можно?
--
Здорово, Гудок, - радостно закричал я и услышал в ответ удивлённое:
--
А-а-а как ты д-догадался?
Он никогда не отличался сообразительностью.
* * *
Не было более благодарного занятия, чем разыгрывать Гудка, так как любую шутку, в силу своей особенности, он доводил до конца, часто против своего желания.
Однажды Валере пришлось быть "дежурным по роте". Вообще-то это наряд для сержантов, но по своему положению Гудок был не ниже, сержантов в тот момент было мало - по командировкам разогнали, и, с благословения начальства, ефрейтору Гудкову было поручено это ответственное дело.
Дежурство по роте в монтажном батальоне несколько отличалось от привычного, уставного несения подобной службы в других подразделениях полка. Это обуславливалось как раздолбайскими традициями этого подразделения, так и его расположением относительно остальной части. От полка наш батальон отделяли склады "НЗ" и полигон, а вела к нему всего одна дорога, отнюдь не из жёлтого кирпича. Дежурные по части - офицеры, и помощники дежурного по части - прапорщики очень не любили во время своих ночных обходов посещать нашу вотчину. Во-первых, грязная разбитая дорога могла испачкать хромовые, старательно вычищенные сапоги, а, во-вторых, не каждого офицера монтажный батальон встречал с должным уважением и чинопочитанием. Можно было нарваться на "общее призрение". Делалось это так. Когда офицер, зачисленный строгим солдатским судом в "ЧМО" или в "гнуты", неспешно прогуливался по старательно изображавшему глубокий сон кубрику, откуда-нибудь из дальнего угла раздавалась чёткая команда: "Батальон, выразить капитану Щендригину общее призрение!". И с каждой койки, постепенно нарастая по тону и громкости, раздавалось завывающе протяжное: "У-у-у-у-у-у, су-у-ука-а-а!!!". Само по себе "общее призрение" ничем не грозило опальному офицеру, в отличие, например, от брошенного в спину сапога (бывало и такое), но сам факт произошедшего приводил бедолагу в ступорное состояние, и, потоптавшись для сохранения лица, а на самом деле ещё больше теряя его, виновник торжества с позором удалялся из негостеприимного подразделения. А на следующий день это событие долго обсуждалось среди полковых офицеров, каждый из которых старался ехидно подбодрить несчастного.
Так вот, по поводу дежурства по роте. Вечером, после ухода офицеров, обязанностью наряда было только одно - следить за возможным приходом в наше расположение очередного дежурного офицера. Для этого дневальные по очереди занимали место не на тумбочке, как положено, а у окна канцелярии и не отводили глаз от той самой единственной дороги, по которой к нам могли подкрасться неприятности. Службу несли ревностно, так как в случае потери бдительности вперёдсмотрящих ждало суровое наказание, сначала от дежурного по части, не заставшего дневального на положенном месте и не получившего традиционный доклад, потом от дежурного по роте, взгретом руководством за неумение поставить службу, а в конце (самое страшное) от дедов, застигнутых дежурным за своими послеотбойными делами, как-то: распитие спиртных напитков, просмотр балета по телевизору в Ленинской комнате (суррогат эротики по тем временам), оформлением дембельских альбомов, и т. д...
Наша каверза в отношении Гудка происходила так. Мы нарядили одного наиболее солидно выглядевшего воина в офицерскую форму (мундир взяли в каптёрке), нацепили на руку ему красную повязку, поставили свободного дневального на тумбочку (кстати, это просто армейский сленг, вообще-то - рядом с тумбочкой) и тот испуганно закричал: "Смирно! Дежурный по роте - на выход!". Эта уставная команда подаётся при посещении подразделения дежурным по части, правда, только в дневное время. Но на эту частность в тот момент никто не обратил внимания. В казарме, до этого бурлившей своей привычной жизнью, мгновенно наступила тишина. У непосвящённых в наши планы пронеслась испуганная мысль: "Упустили!". Откуда-то выскочил бледный, совершенно обалдевший Гудок со следами паники на лице, и мелкой трусцой засеменил к "офицеру". За пять шагов до него он перешёл на дрожащий строевой шаг, неуклюже подкинул руку к виску и начал докладывать:
--
Товарищ капитан! Во-о-от, ну это самое...
Весь доклад, состоящий из пятнадцати слов, занял у него минуты три. На двадцатой секунде доклада Валера понял, что его разыгрывают, но остановиться уже не мог. Вокруг него корчились от смеха успокоенные деды, черпаки и даже солобоны, а он продолжал давить из себя текст "Устава внутренней службы". И, лишь закончив выученную фразу, Гудок браво откинул руку от пилотки и разразился длинным непечатным монологом. Кстати, без единой запинки.